Читать онлайн книгу "Тонкий лед"

Тонкий лед
Оксана Кольцова


Альвдис живет в северном фьорде, растит свой лекарский дар и с грустью думает о том, что дочери вождя предназначена лишь одна участь – стать женой богатого соседа. Мейнард – христианский монах, который предпочел отказаться от всех волшебных даров своего Бога, а в результате стал рабом северян. Нет более непохожих, чем эти двое, их миры и таланты разнятся настолько сильно, что кажется – вместе им не быть. Но, возможно, боги еще только начали свою игру с ними. И чем закончится эта игра, остается лишь гадать.





Оксана Кольцова

Тонкий лед





ГЛАВА 1


Люди севера пришли ночью. Неизвестно, пригнал ли их прилив, или они дожидались бездонной августовской тьмы, чтобы под ее покровом незаметно высадиться на берег. Их не заметили дозорные, коих, впрочем, было немного: монахи давно не видели скандинавских парусов днем и разомлели, считая, что они не появятся в полночь.

Да и какой безумец решился бы штурмовать монастырь, небольшую крепость? Высаживаться в узкой, словно лунный серп, бухте, пробираться по скалам и твердому крупному песку, жидкой полосой уходящему в пенную воду, – на это не каждый отважится. А потом еще подъем наверх, к нависающим над морскими водами стенам. Забраться на них со стороны моря не так-то просто, и потому следует обойти их, чтобы развернуться и напасть на монастырь с востока, оттуда, где расстилаются пашни. Монахи отвоевывали у каменистой земли каждый плодородный клочок. Обитель находилась здесь много лет, и за годы ее существования люди научились жить в мире со своими владениями. Лакомый кусочек многим хотелось добыть, но не один завоеватель обломал об него зубы. И все же безумцы нашлись.

Они оказались достаточно умны, чтобы не штурмовать стены, оглашая окрестности боевым кличем; несколько ловких, словно кошки, мужчин взобрались на верх стены и прирезали часовых, после чего распахнули ворота. Один из дозорных все-таки успел вскрикнуть, будто ночная птица, подбитая не лету, и тут же на монастырской башне ударил колокол. Звонкий, плотный звук пронесся над побережьем, обрушиваясь в победный набат волн у подножия скал. Недалеко от монастыря имелась деревня, однако люди севера не сомневались: никто из крестьян не решится выйти из своего дома в такую ночь, сложить голову за монахов, которые обирают окрестности. Да и много ли усилий надо, чтобы уничтожить горстку крестьян, вооруженных дрекольем?

Нет, не их следовало опасаться, а самих монахов. Часто в монастыри уходили старые воины, которые хотели еще пожить на земле и замолить грехи, собранные в сражениях; эти люди способны были сопротивляться из последних сил, как матерые волки. Даже принятая ими вера не останавливала их. Часто бывало, что встречались тут и маги – может, не настолько сильные, как некоторые, состоявшие при королях, однако еще хранившие остатки могущества и знаний. Конечно, тут были и кроткие души – таких можно резать, как баранов. Однако вождь Бейнир Мохнатый, решившийся взять хорошую добычу, велел без необходимости не усердствовать. Баранов режут, чтобы получить мясо, а что получишь с дрожащего от страха монашка, который бормочет что-то и крестится? Разве в этом есть хоть капля доблести? Разве за такие убийства приглашают к столам Валгаллы? Нет. Взять рабов – и то достойнее.

Однако до поры до времени Бейнир брать рабов не собирался. Ему требовались монастырские сокровища, а еще – еда, оружие, эль, и что там монахи попрятали в закромах?.. Может, и вино сыщется – этот напиток люди севера очень любили. Монастырь был богат и потому защищен, и Бейнир приготовился отнять много жизней, дабы щедро полить кровью землю и потом принести богам дары.



Мейнард стоял на коленях в своей келье и молился. Слова, забранные из требника, на вкус были как сухие листья, и так же бесполезны, и не питательны. Молитва, словно дым из трубы, уходила в ночь, сбрызнутую звездами, и растворялась бесследно. Слова принадлежали земле и не доносились до Бога, Мейнард это знал, чувствовал. Однако он молился днями и ночами, надеясь пройти полосу тишины между собою и Богом и однажды если не услышать, то хотя бы почувствовать, что Он – слышит.

Вместо Божьего дыхания Мейнард услыхал отдаленные крики, колокольный бой и звон стали. Эту песню ни с чем не спутаешь. Келья Мейнарда была самой последней в крыле, крохотной и узкой, зато с одним окном; в это окно он и выглянул, поднявшись с колен. Никого. Но колокол продолжал звучать, и это значило, что в монастыре тревога. Неужели кто-то решился посягнуть на святое место?

Мейнард подошел к двери, прислушался: в коридоре было тихо. Тогда он вышел и быстро двинулся в том направлении, откуда долетали крики. Грубая суконная сутана оплетала щиколотки, поднимала пыль. Мейнард распахнул дверь, ведущую наружу, и несколько мгновений стоял, принюхиваясь, словно пес. Пахло чужаками и дымом – запах неприятный и до боли знакомый. В груди проснулось и заныло, и Мейнард усилием воли приглушил это непотребное.

Он прошел вдоль низкой стены, огораживающей монастырский сад, повернул за угол и наступил на руку лежащего человека и в лужу крови. Пальцы ног Мейнарда, обутых в веревочные сандалии на деревянной подошве, почувствовали тепло – кровь была свежая, да тут гадать не надо, убили монаха только что. В темноте было плохо видно, однако Мейнард, склонившись и коснувшись лица умершего (а с перерезанным горлом не живут), узнал его: брат Дионисий, недавно принявший постриг.

Вряд ли местные разбойники, которых всегда хватало в суровых землях, решились штурмовать монастырь. Это северяне, и гадать не надо. Мейнард шепнул слова молитвы и бесшумно двинулся дальше, брату Дионисию он уже ничем помочь не может, а отпеть его надо будет после. Северяне пришли грабить, а значит, пойдут в ризницу, в подвалы, в покои настоятеля. Там хранилась одна из ценностей, которой по праву гордился монастырь: золотой реликварий (В римско-католической церкви – ковчег для хранения мощей святого – Прим.автора) с клочком одежды апостола Андрея, распятого в Патрасе. Об этом знали многие. Может, и северяне знают.

Первого врага Мейнард увидел у пекарни. Северянин как раз выходил оттуда, опустив топор, лезвие которого влажно поблескивало. В пекарне никого не должно быть в такой поздний час, и все же Мейнард не сомневался, что пухлый брат Лукиан опять ночевал там, среди своих излюбленных хлебов. Брат Лукиан был лучшим пекарем на побережье; вряд ли его хлеба теперь кто-то отведает.

Северянин увидел Мейнарда лишь тогда, когда тот подошел совсем близко, увидел и не испугался. Наоборот, ухмыльнулся и что-то сказал, а потом легко поднял тяжелый топор, занеся его над жертвой привычным движением. И очень удивился, когда Мейнард ускользнул от падающего лезвия, ушел в сторону, а в следующий миг выхватил нож из-за пояса врага и этим самым ножом его заколол. Топор гулко ударился о каменные ступени и сполз вниз. Мейнард аккуратно уложил мертвеца в стороне, поднял оружие и заглянул в пекарню: брат Лукиан лежал под столом, на котором обычно замешивал тесто. Жаль.

Колокол в вышине умолк, словно захлебнулся криком. Значит, они добрались уже и до башни, отрешенно подумал Мейнард. Он не думал о том, что нужно делать. Все просто: на монастырь напали, его требуется защитить. Голос совести, которая напомнила Мейнарду, почему он пришел сюда, прозвучал слишком слабо и умолк, стоило увидеть, что творилось во дворе. Северяне убивали быстро, привычные к такому делу, и в первую очередь уничтожили тех, кто действительно мог оказать сопротивление. Будь ты сколь угодно умелым воином, ты не отобьешься от десятка врагов, жаждущих твоей крови, разве что Святая Дева снизойдет и ослепит их. Поэтому во двор Мейнард не пошел, он отправился в ризницу. По дороге, входя в ритм, он пробудил то, что спало в нем.

Двое северян наткнулись на него почти сразу, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы уложить обоих. Эти были молоды, совсем юноши, и Мейнард испытал что-то вроде жалости, убивая их. Ему не нравилось губить молодые жизни, пока он был в состоянии размышлять о таком. Но у одного из врагов был хороший меч, принадлежавший, наверное, ранее какому-нибудь рыцарю, так как на северную сталь не походил, и Мейнард отбросил топор. Меч привычнее. Сталь чуть засветилась, когда мужчина взял ее в руки.

Дальше он уже ни о чем не задумывался. Битва вдруг привычно легла на плечи, словно поношенный плащ, и вспыхнула ало-золотым сиянием. Люди севера оказались сильны, но слишком самоуверенны, чтобы воспринимать монаха с мечом всерьез; а Мейнард благоразумно не сунулся в гущу боя. Хотя о благоразумии тут уже речь не шла. Он убивал тех, кто вторгся в его обитель, и ему было все равно сейчас, что Господь говорил об убийстве.

Нужно выяснить, что с настоятелем. Мейнард проскользнул в его покои черной тенью, почти не встретив врагов на пути. Тут, к сожалению, северяне уже побывали: все было разгромлено, лавки опрокинуты, кованые подсвечники исчезли – грабители не побрезговали даже ими. В кабинете настоятеля пол был усеян свитками, выброшенными из открывшего пасть сундука: явно искали ценности, а исписанную бумагу таковой не сочли. Дверь в спальню осталась распахнутой, и в открытые окна хорошо слышны были крики и звонкая северная речь.

Настоятель был еще жив. Он сидел, привалившись спиной к кровати, избавленной теперь от единственной ценной вещи в этой келье – расшитого серебром покрывала. Настоятеля ударили в бок, и кровь текла по полу, заливаясь в щели между плитами. Мейнард положил меч и опустился на колени рядом с аббатом Ричардом. Тот приоткрыл глаза, почувствовав чужое присутствие, и улыбнулся своей обычной доброй улыбкой:

– Мей… нард…

– Святой отец… – Он не стал обещать, что поможет: помочь тут ничем нельзя, и обманывать настоятеля Мейнард не хотел. – Что мне сделать?

– Реликварий… – выдохнул аббат. – Они… надо вернуть…

– Я постараюсь.

– Иди… Бог с тобой… – Рука приподнялась в слабой попытке благословить и упала.

Медлить не следовало. Мейнард попрощался с настоятелем взглядом, зная, что они не увидятся более. Тоже – жаль. Мейнарду нравился этот человек с мягкой улыбкой, управлявший монастырем железной рукой. Он был добр с братьями и прихожанами и умел быть сильным там, где требовалась сила, а не смирение. Именно из-за аббата Ричарда Мейнард остался в этом монастыре несколько лет назад.

Он вышел из кельи, пройдя испачканными в крови сандалиями по рассыпавшимся письмам – истинная драгоценность, но северянам никогда не понять, как дорога бумага и то, что на ней выводит умелая рука, – и сразу же в коридоре нашел себе врага. Потом еще одного. Потом еще. Затем их стало очень много, однако Мейнарда это не остановило. Его переполняла горечь и сожаление, и знакомое чувство, которое было с ним всегда, жило в нем, и которое он изгонял постами и молитвами несколько долгих лет. Это чувство даровало легкость в битве, уверенность в своих силах и способность защищать то, что тебе дорого. Северяне ничего о нем не знали. Но они бы и не успели узнать.



Он обнаружил себя стоящим на одном колене в молитвенном зале, где повсюду лежали тела. Тела монахов – этих убили пришедшие с севера, и тела северян – этих, кажется, убил он… кажется… Мейнард сглотнул, опустил взгляд и увидел свои руки. В свете оставшихся гореть факелов было видно, что кожа покрыта темно-красной маслянистой пленкой, свежей и сочной, как яблочная кожура. Может, там была и его кровь, кто знает. Ран на себе он не чувствовал.

Лучше бы Мейнард не смотрел по сторонам: посмотрев, он увидел его – юношу, даже еще подростка, который лежал, судорожно вытянув правую руку, словно хотел дотянуться до жизни и чуть-чуть не доставал. Лицо было встревоженным и очень удивленным. Этот волчонок еще не успел вкусить крови, он пришел со своими родичами с далеких берегов, чтобы только научиться погоне за добычей. И Мейнард его убил коротким ударом меча, даже не посмотрев в его сторону в огне битвы.

Перед глазами все поплыло, но Мейнард заставил себя подняться. Ему казалось, что снова звучит колокол; этого не могло быть, звонаря убили почти сразу, он помнил. А может, так отзывался во всем теле Божий гнев? Гнев Его, увидевшего такое непотребство в своей обители. И за это будет расплата.

Мейнард медленно побрел к распахнутым дверям молитвенного зала и вышел во двор, неся меч в опущенной руке. Во дворе было множество людей, как ему показалось, однако взгляд Мейнарда сразу остановился на высоком бородатом северянине в алом плаще. Он говорил что-то на своем наречии и махал рукой, и люди, кажется, подчинялись его приказам. Впрочем, неважно. Медленными и тяжелыми шагами Мейнард прошел по двору (никто его не тронул), остановился напротив бородатого и с силой воткнул меч в землю, отказываясь биться дальше. А затем Божий гнев заполнил все пространство вокруг, и Мейнард упал сначала на колени, затем на бок, и глаза его закрылись.



Бейнир Мохнатый задумчиво смотрел на лежавшего перед ним монаха.

– Вот правду говорят, что в монастырях множество блаженных, – проговорил вождь, ни к кому конкретно не обращаясь. – Зачем он пришел? Зачем принес меч?..

– Видать, его по голове огрели, – заметил Тинд, помощник Бейнира и его давний друг. Он хмурился, недовольный тем, что происходило. – Эти ягнята оказались вовсе не такими кроткими, как я думал.

– Добыча того стоит, – рассеянно ответил Бейнир, надеясь, что окажется прав. Золотой реликварий, главное достояние монастыря, был найден и уже отнесен на корабль. Однако занимало Бейнира сейчас вовсе не удачное нападение, а вопрос, насколько высокую цену ему пришлось заплатить. Впрочем, он не слишком беспокоился: его воины могли за себя постоять, куда монахам одолеть их!

Так вождь думал, пока один из его людей не подбежал к нему и не крикнул:

– Они все мертвы!

– Монахи? – уточнил Бейнир.

– Стейн, и Халли, и все, кто был с ними! – Лицо воина было искажено гневом. – Лежат вон там, – он махнул в сторону монастырских построек, – и в огороде, и дальше! Многие!

Бейнир коротко выругался и отправился смотреть. К сожалению, вестник оказался прав: монахи, по всей видимости, сопротивлялись отчаянно, отдавая свои жизни дорого. Они и полегли почти все (нескольких уцелевших, не оказавших сопротивления, воины Бейнира связали, оставив им на всякий случай жизнь – вдруг да прикопаны здесь еще какие сокровища!), однако и погибших северян было множество. Бейнир считал, шевеля губами, он умел считать. Десять, пятнадцать… больше тридцати, из семидесяти пришедших с ним! Бейнир остановился, словно громом пораженный. Да, он знал на своей шкуре, что побед без потерь не бывает, но никак не рассчитывал потерять больше половины людей со своего корабля! Кто теперь сядет на весла?! «Морской конь» ходит на тридцати парах, это большой корабль, и понадобится больше времени, чтобы вернуться домой, и больше усилий, чтобы управлять мощным «драконом». А осенние шторма уже близко, и воды неспокойны. Смогут ли оставшиеся выгрести против волн Северного моря?..

Бейнир не умел долго предаваться тоске, это чувство ему было несвойственно. Он вернулся в монастырский двор, постоял немного, сосредоточенно думая, а затем отдал приказ:

– Всех, кто остался жив, заковать и на весла. Раненых берите тоже. Если им суждено выжить, тоже будут грести, если нет, море их примет.

– Может, нам следует наведаться в деревню?

– Я больше ни одной жизни не отдам! – прорычал Бейнир. – Коль у них монахи так дорого себя продают, может, и крестьяне непросты! Слыхал я, как не вернулся из похода старик Стюрмир. Эйрик из Кьётви-фьорда затем пошел по его следам, так ирландки в наших шлемах суп варили. Вдруг у них припрятан в селении сильный шаман? Хватит. Мы взяли богатую добычу, возьмем и рабов.

– Даже тех, кто еле дышит? – Тинд пнул лежащего монаха, который показался им безумцем; меч стоял рядом с ним в земле, словно христианский могильный крест. – Стоит ли тратить пресную воду на это блаженное дерьмо?

– И этих, – отрезал Бейнир. – Мне все равно, лишился ли кто из них разума или нет. Если сможет ворочать веслом, пусть говорит со своими богами сколько угодно. Мы должны отплыть с рассветом.

– Но мой вождь, – пробормотал изумленный Тинд, поняв, что Бейнир говорит всерьез, – это же оскорбление богам!

В самом деле, рабы-гребцы на «драконе»! Это не только опустит тень на воинов, это может разгневать море.

– Я знаю, – тяжело молвил Бейнир, – и буду просить богов, чтобы они простили нам этот поступок. Иди, Тинд. Нам нужно возвратиться домой.




ГЛАВА 2


Горы отражались в воде, и казалось, что это их продолжение – странное, повторяющее верх, уводящее в неведомый мир. Альвдис присела на камень, чтобы дать небольшой отдых усталым ногам, и посмотрела вниз, на расстилавшуюся перед ней долину. Сегодня не удалось забраться высоко: Далла не любит, когда Альвдис подолгу бродит по горам в одиночестве, и велела возвращаться поскорее, – однако девушка чувствовала себя здесь лучше, чем в привычной деревенской суете. К тому же, нельзя сказать, что она не занята делом. Собрать лечебные травы, благодаря которым можно пережить долгую зиму, – это важно. Альвдис хорошо разбиралась в растениях, и они любили ее, шли к ней в руки. Вот и сейчас ее корзинка уже полна. А еще она нашла целую полянку поздней земляники и пожалела, что Тейта рядом нет. Брат обрадовался бы, такие земляничные находки – редкость в окрестностях деревни, где ребятишки давно выучили все заветные места. Чтобы порадовать Тейта, Альвдис собрала немного земляники и завернула в широкий лист. И, конечно, поела сама, аккуратно собирая с кустиков неожиданно крупные, напитанные солнцем ягоды. Губы еще были сладкими от земляничного сока.

Это, и еще безграничное ощущение свободы, которое Альвдис всегда испытывала, когда оказывалась наедине с природой, сделало день очень приятным. Она долго бродила по склонам, иногда останавливаясь, чтобы собрать травы, а теперь решила отдохнуть несколько минут и затем уже возвращаться домой, но как могла оттягивала этот момент. Вот бы сидеть вечно так на поросшем мхом сером камне, рассеянно водить ладонью по его мохнатому боку, смотреть на горы, на фьорд и ни о чем не думать. Альвдис взглянула и на деревню, хорошо видную отсюда: разбросанные по изумрудно-зеленой долине дома, тонкие ниточки дыма, растворяющиеся в прозрачном воздухе… Дом. Единственный дом, который она знает. Может, она так и останется здесь, если отец решит выдать ее замуж не за соседа, а за одного из своих воинов, и тогда не увидит ничего больше. Это мужчины всегда уходят в плавания, откуда привозят рассказы о подвигах и горы добычи, а женщинам остается ждать и хранить тепло очага. Отец не станет настаивать, конечно, если Альвдис никого здесь не полюбит, но она знала, какие вещи делают его довольным и счастливым.

Кстати, отцу давно стоило бы вернуться…

Альвдис бросила взгляд на северо-запад: оттуда, от моря, по длинному-длинному фьорду должен прийти «дракон» отца. На сей раз Бейнир отправился в поход всего на одном корабле, хотя у него имелось еще два, и новые он собирался строить. Альвдис любила корабли, их стремительные обводы, запах, быстрый и плавный ход. Когда «дракон» идет по фьорду, это похоже на движение хищника, преследующего добычу. Здесь, в Аурланде, вода почти всегда оставалась спокойной, даже во время бурь, прилетавших с побережья; и здесь «драконам» было скучно и тесно, Альвдис это откуда-то знала. Такие корабли создаются, чтобы преодолевать морские просторы, бороться со стихией, чтобы побеждать. А как это сделать в тихой заводи?

Лето скоро закончится. Вот и земляника уже последняя, перезрелая, и травы отцвели почти все. Правда, в Аурланде довольно тепло, не то что дальше на севере. Там, говорят, бывают такие морозы, что обшивка кораблей превращается в лед и бьется на осколки, если ударить по ней молотом. Альвдис и верила, и не верила в эти сказки. Но зимой она иногда, если не удавалось заснуть, подбиралась к окошку и смотрела, как полыхает холодным сиянием небо. Это случалось не каждую ночь, однако при виде такого поневоле поверишь во все – и в замерзшие корабли, и в то, что есть на свете существа поинтереснее привычных троллей, обитающих глубоко в этих горах. Например, настоящие драконы – говорят, их крылья закрывают половину неба. Живых драконов давно никто не видел, может, они прячутся или обитают на юге, где море теплое, а глаза у мужчин черные, как камни.

Она снова посмотрела на фьорд и не поверила своим глазам: на темно-синей воде виднелся короткий росчерк – корабль! Зрение у Альвдис было отменным, и она сразу узнала отцовский «дракон». Он шел уже без паруса, на одних только веслах, и двигался довольно медленно, как сытый зверь. Значит, отец вернулся с добычей. Издав ликующий вопль, Альвдис сорвалась с места, едва не позабыв про корзинку, и опрометью бросилась вниз по склону, чтобы успеть к причалу.



Когда она прибежала на берег, запыхавшаяся, красная, растрепанная, корабль был уже совсем близко. Он медленно подползал к деревянному настилу, на котором толпились встречающие, – длинный, дышащий сдерживаемой мощью. На носу обычно красовалась голова дракона, вдруг выпрыгнувшего из глубин. Такие слегка зачарованные фигуры изготавливал резчик-шаман, живущий в дальней деревне у самого начала фьорда, и отец не поленился, заказал. Если уж корабль, то самый быстрый, и украшения для него самые лучшие – так справедливо полагал Бейнир. Однако, приближаясь к родным берегам, вождь велел снять устрашающего зверя – кто же в свои земли приходит с войной? Когда корабль снова отправится в поход, голову опять укрепят на носу, и враги почуют смерть издалека, но не смогут избежать ее. Впрочем, и без головы дракона судно смотрелось грозно: резные накладные доски на бортах изображали лапы, крылья и чешую зверя, а на корме красовался хвост. Обычно отец, возвращаясь из похода, велел своим воинам снять и эти доски, чтобы не пугать своих же людей и мирных селян на берегах, а вот на сей раз почему-то не сделал этого. Альвдис нахмурилась: ей показалось, что она видит недобрый знак.

С «дракона» уже раздавались приветственные возгласы, и ответные летели с берега; несколько молодых парней стояло наготове, чтобы поймать веревки и привязать корабль к земле. Альвдис это казалось несправедливым: вольных нельзя привязывать… Но сейчас ей было не до того. В толпе она увидела Даллу и Тейта и стала проталкиваться к ним. Они стояли вроде бы вместе со всеми, а вроде бы отдельно – все-таки жена и сын вождя.

Тейт увидел Альвдис издалека и открыл рот, чтобы громко ее позвать, но потом покосился на мать и передумал. Далла терпеть не могла, когда ее сын проявлял свойства, присущие детям: кричал, смеялся или же слишком долго играл. Тейта растили как маленького воина, однако ничто не могло укротить его жизнелюбивую натуру. Он просто учился скрывать свои чувства от матери с отцом. Альвдис опасалась, как бы Далла не потушила живую искру, что отличала ее брата от остальных, не сделала его покорным своей воле, не сделала… двуличным. Сайф однажды рассказал ей о чужом боге с двумя лицами, открывающем двери, смотрящем одновременно в прошлое и будущее. Этот рассказ почему-то запомнился Альвдис. Не все то, что хорошо богам, подходит людям.

Далла окинула подошедшую девушку взглядом, в котором явственно читалось осуждение.

– Пригладь волосы, Альвдис.

Та поспешно, пальцами, расчесала спутанные космы и заново перевязала их простой лентой, однако Далле явно не угодила. Та приподняла брови, еле заметно скривила губы и отвернулась. Альвдис стояла рядом с нею и злилась. Как можно выразить презрение одними лишь легкими движениями губ и бровей? У нее самой, отец говорит, все на лице всегда отражается, словно в спокойной воде фьорда.

Отец! Ах, как же она соскучилась!

«Морской конь» наконец причалил, и Альвдис сцепила пальцы за спиной, лишь бы удержать себя и не броситься навстречу мужчине, который неторопливо сошел на землю по сброшенным сходням. Отец получил прозвище Мохнатый, потому что всегда носил бороду, и волосы везде росли у него густо; женщины не считали его особым красавцем, однако он обладал статью и силой, которые отличают вождя. И обычно его широкое лицо сияло удовольствием, когда Бейнир возвращался домой. Сейчас же он был хмур, и это заметили все. Люди на берегу притихли, глядя, как вождь молча идет сквозь толпу, и как идут следом за ним его воины. Бейнир остановился перед Даллой и коротко кивнул ей. Из-за ее спины выступил Эгиль, пожилой воин, в отсутствие вождя помогавший Далле с делами поселения. Альвдис и не заметила, как он подошел.

– Я приветствую вас, – сказал Бейнир, и голос его легко разнесся над собравшимися. – Мы пришли с победой, но принесли и печальные вести. Мы добыли достаточно сокровищ, однако потеряли многих воинов. Их души уже пируют у стола Одина, а мы сегодня помянем их земным пиром.

В толпе уже раздавались горестные возгласы женщин, узнавших о смерти мужа, сына, отца или брата. Альвдис с тревогой вглядывалась в лица вернувшихся. Их было так немного! Отец всегда возвращался из походов с незначительными потерями, даже когда «Морской конь» отправлялся в плавание в одиночестве. Иногда Бейнир не желал присоединяться к более многочисленным флотилиям – ведь это означало делиться огромной добычей. Так было и на этот раз. Вся деревня знала, что вождь хотел взять золотую дань с очень богатого монастыря в далеких землях. Если бы с ним отправились «драконы» соседей, если бы он позвал кого-то из них в поход, пришлось бы справедливо разделить добытое. Кажется, за золото иногда платится слишком высокая цена…

– Это большая победа, – сказал Эгиль, – и большое горе.

Бейнир кивнул.

– Трюмы полны золота, тканей и провизии, а еще, – он криво усмехнулся, будто эта мысль вызывала у него отвращение, – там несколько рабов. Из тех, что не подохли в пути, но и эти скоро подохнут, слишком плохи. И все же если их можно вылечить, пусть женщины сделают это. – Он посмотрел на Альвдис, и она кивнула: она умела лечить и составлять живительные отвары из трав и ягод. – Я хочу, чтобы каждый из них на своей шкуре узнал, что такое наше гостеприимство. Гостеприимство для губителей! – Эти слова он выплюнул. – Не смотрите, что на них это христианское тряпье. Пускай они выздоровеют, а затем будут выполнять самую черную работу. И тогда, может, мое сердце перестанет скорбеть.

Альвдис подумала, что отец, должно быть, повторял все эти слова снова и снова по пути домой, оттого они звучали так отточенно, так горько. Она хотела бы обнять отца, что он дозволял сделать иногда, только при всех не осмелилась. Ей казалось, будто объятия немного его утешат. Может, позже.



Аурландсфьорд врезался глубоко в серые скалы, поросшие лесом, извивался и ветвился, напоминая то ли дерево, то ли рухнувшего на землю и разбившегося о камни дракона. Флаам, деревня Бейнира Мохнатого, раскинулась между двумя узкими протоками правого отрога фьорда. Люди севера, дети этой негостеприимной земли, селились просторно, поселение состояло из множества ферм, расположенных на приличном расстоянии друг от друга. В Англии крестьянские домишки жались друг к другу, села окружали частоколами, а замки – каменными стенами. Здесь же земля была скудной, а люди – воинственными, так что каждый мог защитить себя, а вот для скота нужны были обширные пастбища, ведь тучных лугов тут не найдешь, только жидкая жесткая травка на серых камнях.

Дом Бейнира стоял у края зеленой лужайки, окруженной низкой оградой из крупных валунов. Главный вход выходил на мощеную плоскими камнями площадку, а за домом, на ухоженной и удобренной траве, паслись овцы и коровы.

Там же, на заднем дворе, чуть в отдалении, стояли хлев, овчарня, амбар, сеновал и несколько хозяйственных построек. Все строения были очень похожи и отличались только размерами: толстые стены, до половины сложенные из камней, продолжались выше бревенчатым срубом из не менее толстых бревен, крыша, по форме напоминающая лодку или корабль, перевернутый вверх дном, была покрыта плотно подогнанными деревянными плашками, походившими на чешуйки огромного чудовища. Старый деревенский шаман утверждал, что это чешуя морского зверя, которого можно призвать из глубин, если кто-то вздумает всерьез угрожать поселению; Альвдис знала, что это дерево. Однако и существование зверя нельзя было отрицать. Иногда девушке казалось, будто он совсем близко, скользит под гладью воды, только не показывается. Скорее всего, так и было: Альвдис хорошо чувствовала чуждых существ.

От пристани к дому вождя вела мощеная горбылем дорога, извиваясь между холмами и скалами. Чужак, увидевший это место с воды, мог бы счесть одинокий богатый дом легкой добычей, но быстро бы за это поплатился. Неподалеку, за холмами и перелесками, прятались фермы дружинников Бейнира и других людей, живших под его рукой и защитой, и если проплыть дальше по фьорду, становилось видно: они не так далеко от главного дома. Каждый фермер умел держать в руках оружие, каждый отправлялся в походы за выкупом и добычей, прежде чем накопил достаточно серебра для постройки фермы и покупки скота. Многие продолжали ходить в плавания с Бейниром, даже осев на земле: серебро и золото никогда не будет лишним, а слава и песни о подвигах – еще желанней богатств.

Обычно в походы собирались после жатвы и сенокоса, в конце лета, чтобы вернуться до зимних штормов; так было и в этот раз. Только не все мужчины возвратятся в свои дома. Впрочем, богатая добыча осушит слезы, для павших еще раз принесут жертвы и выпьют погребальный эль, хоть и изрядно запоздавший, осиротевшим домам дадут в помощь рабов, захваченных в монастыре, а к весне вдовы введут в дома новых мужей. Это жизнь.

Дом Бейнира жил, рос, старел и обновлялся вместе с поколениями семьи. Если из каменной части стены, сложенной из огромных валунов и камней, подогнанных друг к другу без скрепляющего раствора, выпадал кусок, мужчины под руководством самого сведущего в этом деле восстанавливали ущерб. Конечно, Бейнир и остальные поселяне не ждали, пока это произойдет, – каждую весну, когда сходил снег, несколько рабов проверяли каждый камешек, чтобы вовремя поправить слабое место и не допустить обрушения. Гораздо чаще требовался присмотр за срубом и крышей: толстые бревна успешно противостояли ветрам и метелям, но все же страдали от них сильнее, чем серый местный камень. После сбора урожая все жители фермы, включая женщин и детей, несколько дней тщательно конопатили щели, неизбежно возникающие в срубе: бревна давали трещины, дом дышал, шевелился, словно великан, погруженный в глубокий сон, но все еще живущий странной медленной жизнью.

Крыша же вообще была постоянной заботой мальчишек и тех из рабов, кто не отличался высоким ростом и крепостью телесной. Альвдис никогда не упускала случая забраться на крышу. Когда она была еще совсем девчонкой, ей, как и любому ребенку на ферме, позволялось делать все, что душа пожелает: бродить по лугам, холмам и горам, собирать ягоды, травы и птичьи яйца, помогать женщинам в доме, если возникало такое желание, или играть в немудреные детские игры. Потом дети подрастали, и их приставляли к делу: пасти коз, помогать на кухне, в поле, в огороде, во дворе. Альвдис, старшая и единственная пока дочь Бейнира, должна была изучить все премудрости управления хозяйством и домом: ей предстояло выйти замуж за достойного человека, который даст за нее достойный выкуп – а отец даст за дочерью солидное приданое. У нее будет свой дом, своя семья, большое хозяйство, требующее постоянного внимания. Альвдис была прилежной ученицей, вдумчивой и внимательной. Ей нравилось во все вникать, во всем принимать участие, но иногда хотелось просто бездумно бродить по окрестностям или, например, сидеть на крыше и прилаживать новую деревянную плашку на место начавшей гнить или пострадавшей от жучка-древоточца. Братец Тейт тоже любил посидеть на крыше. Здесь можно болтать за работой, не опасаясь, что Далла прикажет заняться своими делами, пошлет Альвдис прясть, а сына – присмотреть за козами или поупражняться в обращении с оружием.

Тейт, казалось, не замечал, что его мать не одобряет его дружбы с единокровной сестрой, но Альвдис прекрасно видела: мачеха ждет не дождется, чтобы падчерицу выдали замуж. Нет, Далла никогда не причиняла Альвдис зла, но и никогда не принимала ее как члена семьи. Бейнир дочь любил, но с Даллой предпочитал не спорить.

Главная дверь, ведущая в дом, была двустворчатой, каждая створка плотно подогнана по месту, петли смазаны. Альвдис помнила, как эти створки повесили на место, но прежде пригласили мастера из соседней долины, который на всю округу славился как искусный резчик по дереву – не тот, что жил у самого начала фьорда и занимался исключительно кораблями и наверением чар на фигуры драконов, а тот, который умел приложить руку к жилищу. Мастер действительно оправдал свою славу, почти месяц он колдовал над дверью, из-под резца выползала вкусно пахнущая стружка, а из дерева проступал объемный рисунок: Фрейр и Фрейя, протянувшие навстречу друг другу руки. Когда двери закрывали – ладони богов соприкасались.



Альвдис прошла в двери, широко раскрытые по случаю теплого дня и прекрасной погоды. Несколько лет назад часть дома около главной двери отгородили так, что образовалось помещение, где можно оставить плащ или лыжи, и даже оружие, для чего была устроена стойка у стены справа. Напротив входа была еще одна дверь – она вела в кладовые и дальше, на задний двор. Конечно, для украшения этой двери мастера не звали, но и среди местных жителей нашелся умелец, вырезавший солнечное колесо, символ богатства и достатка.

Слева вход в большой зал был закрыт тяжелым занавесом из искусно обработанной и выкрашенной кожи, сейчас он тоже был сдвинут в сторону, чтобы впустить свежий воздух. Альвдис прошла в зал. Два ряда сплошь покрытых резьбой, изображающей ветви Иггдрасиля, столбов подпирали стропила, державшие на себе тяжесть крыши. Помост вдоль стен недавно меняли, свежие доски, выструганные почти до идеальной гладкости, еще не успели потемнеть. Альвдис сразу отметила, что все идет как надо: рабы уже принесли дрова, в яме для приготовления мяса вовсю горел огонь, скоро от дров останутся лишь алые угли – и над ними установят вертел с поросенком или барашком. В основном очаге огонь зажгут позже, когда на улице стемнеет, пока достаточно света проникало в дом сквозь окна под крышей и дымоход. По большей части, еду готовили на кухне, в которую вела дверь в левой стене. Кухню, кстати, Бейнир пристроил по просьбе Даллы, которая привыкла к такому новшеству в доме родителей. Альвдис быстро это оценила: отдельное помещение для приготовления пищи решило множество проблем, например, женщинам не приходилось прогонять любопытствующих, желающих попробовать и посоветовать, да и припасы теперь расходовались гораздо экономнее. Но мясо все еще часто готовили в большом зале, особенно если в доме собирались гости или дружинники Бейнира.

Окинув взглядом зал, Альвдис пошла к хозяйскому месту, проверить, все ли там в порядке. Деревянные панели на стенах большого зала уже немного потемнели от времени, но были все еще прекрасны: драгоценный дуб хранил благородную красоту, лишь становясь совершенней с годами. Сюжеты, изображенные на панелях, Альвдис успела изучить в деталях и подробностях, с детства проводя долгие зимние дни; а больше всего она любила ту историю, которая рассказывалась над креслами хозяина и хозяйки, над «высоким» местом, самым главным здесь.

Фригг провожала Одина на битву. За спиной богини был дом, однако за спиной, а всей душой, всем телом она тянулась за Одином, словно пытаясь удержать его, но понимая, что он должен уйти. Один же уходил, не обернувшись, однако мастер каким-то чудом сумел передать, что Всеотец знает: Фригг смотрит ему вслед, знает, что ему нужно обязательно возвратиться.

Сколько раз Альвдис видела Даллу, смотрящую в море с пирса… И в эти моменты девушка готова была забыть все то непонимание, что постоянно вставало стеной между ней и мачехой, забыть и не вспоминать, просто потому, что Далла ждала Бейнира.

Альвдис подошла к креслам хозяина и хозяйки, сдвинутым к стене. Все было в полном порядке: дерево до блеска натерто воском, подушки взбиты, на спинки накинуты теплые пледы. Когда придет время трапезы, кресла выдвинут, а перед ними на резные козлы положат выскобленные добела столешницы. Расставят посуду, серебряную – на главном столе, глиняную и оловянную – на остальных, вынесут блюда и кувшины, водрузят в центре жареное мясо…

Погладив мягкий плед, Альвдис направилась дальше, в женскую комнату, которая одновременно служила спальней отцу и Далле. Днем здесь были владения женщин, где велись неспешные беседы, прялась пряжа, ткались ткани. А ночью Далла раскидывала меха и покрывала супружеского ложа. В центре комнаты, как и в большом зале, был устроен очаг, но небольшой, скорее, для того, чтобы зажигать лампы, чем для тепла. Альвдис посмотрела на незаконченный кусок полотна: отбеленной шерсти было еще достаточно, а вот красная нить кончилась, нужно сказать Тортайну, чтобы привез новую партию: у него на ферме была красильня, которая снабжала всю округу окрашенной шерстью.

Что ж, все в полном порядке, можно до вечера заняться чем-нибудь вне дома. Жалко упускать последние теплые деньки, скоро солнце совсем перестанет греть, лишь слабые бледные лучи будут касаться вершин окружающих гор. Отец слишком занят, чтобы сразу после приезда уделить внимание дочери: у воды разгружали «дракона», и там не было места ни объятиям, ни вопросам. Альвдис надеялась только, что ей удастся поговорить с отцом позже. Все-таки она очень по нему скучала.



Солнце уже стояло низко над горизонтом, и Альвдис не хотела уходить далеко от дома в оставшееся время – тем более, что отец возвратился. Впрочем, у нее имелась забота, о которой вождь попросил ее: позаботиться о раненых и больных, в том числе и захваченных рабах. Во Флааме рабов было не так много, как, говорили, в некоторых других поселениях – Бейнир предпочитал, чтобы его люди справлялись со своей землей сами. Только так можно узнать землю, полюбить ее и подружиться с нею, получить от нее урожай. В горах и так равнины не слишком плодородны. А потому рабов использовали в основном для выполнения черной работы: полтора десятка человек, захваченных в походах, давно смирились со своей участью, обычно мыли и скребли дома, копали отхожие ямы, сгребали навоз, таскали тяжести и помогали женщинам. Они же работали на мельнице, где требовалось поворачивать жернов. Жили рабы в отдельно стоявшем доме, больше похожем на сарай. Но кормили их хорошо и по мере возможностей заботились. Северяне были практичными людьми и не желали терять работников, коль уж они им достались.

На полпути к обиталищу рабов Альвдис встретила Халлотту. Эта проворная пожилая женщина была главной местной лекаркой, обладавшей хорошим даром, и прекрасно умела заботиться о тех, кто заболел; именно от нее Альвдис научилась большинству премудростей, во многом превзойдя свою наставницу. У девушки тоже имелся врачевательский дар, и немалый, только вот ему суждено было, скорее всего, сгинуть: обязанности хозяйки большого дома не подразумевают, что она станет собственноручно кого-нибудь лечить. Разве что мужа или детей. Тратить природную магию на других – обязанность деревенской знахарки. Альвдис знала это и немного огорчалась заранее: ей нравилось врачевать, нравилось, когда волшебное тепло с кончиков пальцев перетекает в больное тело, делая его здоровым. Через дар Альвдис чувствовала, что общается с богами.

Халлотта помахала издалека.

– Я ищу тебя, девочка. – Так как учила она Альвдис с детства, между ними были особые отношения, вроде как у бабушки с внучкой. – Мужчины перенесли больных.

– К Сайфу? – В деревне дом, где жили рабы, называли домом Сайфа – по имени одного из них, проведшего здесь уже достаточно долгое время.

– Нет, очень уж они плохи. Как бы не привезли сюда заморскую заразу. – Халлотта подошла, остановилась, тяжело дыша. – Я велела принести воды, их нужно обмыть. Они смердят, как дохлые овцы, полежавшие на солнце несколько дней… А уложили мы их в доме Бьёрга. Все равно… – она махнула рукой, и Альвдис стало ясно, в чем дело.

– Бьёрг не вернулся!

Воин, отправившийся в поход с Бейниром, недавно овдовел. Он собирался жениться снова, когда возвратится – осенью хорошо справлять свадьбы, – однако боги распорядились иначе. А значит, его дом теперь принадлежит Бейниру: у Бьёрга не имелось родственников. Наверное, потом отец пожалует кому-нибудь это крохотное владение, однако сейчас…

– Да, не вернулся, – горько произнесла Халлотта, – как и многие другие; а те, кто доплыл, боюсь, долго не проживут. Все они очень плохи, особенно дети английских земель, явно не привыкли к морским волнам! И к тому же, на них всех монашеские одеяния.

Кто такие христиане, в северных землях знали прекрасно. Новости постоянно приходили сюда, а несколько лет назад Бейнир захватил в походе одного проповедника, о чем впоследствии горько пожалел. Сморщенный, как прошлогоднее яблоко, старикашка оказался весьма живуч и, невероятно быстро выучив норвежский язык, в течение трех лет занимался тем, что привык делать у себя на родине: проповедовал. Ему не мешал ни рабский статус, ни приказы вождя, ни откровенные насмешки детей и женщин. Старухи плевали ему вслед и проклинали, чего не делали по отношению к остальным, менее ретивым в своей вере, а он знай провозглашал славу своему странному богу и молился каждый день. Альвдис старика не дразнила, ей было любопытно, и иногда, если не видели старшие, беседовала с ним. Проповедник рассказал ей о христианской церкви, о Спасителе и апостолах, о том, какие обеты приносят служители далекого бога, научил некоторым словам чужих языков. Альвдис Христос казался кем-то похожим на Одина, хотя, конечно, гораздо более миролюбивым. Там, где Один не оставил бы от обидчика даже кусочка плоти, Христос готов был склонить голову. Юная, но гордая северянка не понимала этого.

Потом старый проповедник поскользнулся на горной тропинке и упал в ущелье; когда его нашли, распростертого на острых камнях, он все еще улыбался. Альвдис было жаль его, а остальная деревня вздохнула с облегчением.

После него было еще несколько монахов, но те быстро приспособились, сменили рясы на местную одежду и молились, никому не мешая. Сейчас некоторых из них уже не было в живых, а оставшиеся, если скоро освободятся, наверняка так и останутся жить в этой долине. Подобное происходило не раз и не два.

А теперь вот отец осуществил свое желание и разграбил монастырь, взяв в плен нескольких тамошних обитателей. Если они выживут, то на долгое время останутся здесь. Деревня потеряла многих воинов, а значит, много рабочих рук. Действительно, следовало позаботиться о рабах.

– Сколько их? – спросила Альвдис.

– Дюжина и один. Но к утру меньше будет. Тот, что лежит у окна, совсем плох. А еще есть один буйный, мы его привязали к лавке. Он мечется в бреду и ничего вокруг себя не замечает. Наверное, тоже вскорости умрет.

О смерти Халлотта говорила легко и буднично – она столько болезней видела на своем веку, что теперь это ее почти не трогало.

– Я пойду туда, – сказала Альвдис, – а ты зови Бирту, пусть она несет хмель и лук… она знает.

– И ты знаешь, – усмехнулась Халлотта и отправилась дальше.

Альвдис же свернула с тропы, по которой шла до сих пор, на небольшую дорожку, и двинулась в том направлении, откуда явилась Халлотта. Если раненые плохи, то боги их заберут, но боги не возражают, когда умеющие лечить поддерживают жизни. Про Альвдис все говорили, что у нее добрые руки. Она не знала, так ли это, однако помогала по мере сил.




ГЛАВА 3


Земля под копытами лошадей чавкала, словно обжора за богато накрытым столом; дождь шел третий день, вызывая радость у крестьян и ненависть у воинов. Те, кто не мог позволить себе хорошее оружие, сейчас пребывали в чрезвычайном раздражении: от сырости плохой металл быстро ржавеет, портится, а меч воина – это его жизнь.

– Чтоб они сдохли, проклятые Богом собаки, – выругался кто-то рядом, и Мейнард повернул голову, но не узнал говорившего, не увидел лица под капюшоном. – Они, знай, бунтуют, а нам тащиться по бездорожью в ночь…

– Кто же тебя заставлял? – улыбнулся Мейнард одними губами, вспомнив внезапно, кто едет рядом.

– Ты и заставил! Как я откажусь?

– Все верно; так зачем же ты теперь говоришь, будто я неправ, если было тебе велено ехать?

Даже не глядя на собеседника, Мейнард знал, что тот скривился.

– Все-то ты слова плетешь! Если такой искусник, заговорил бы дождь…

– Но-но, – оборвал Мейнард собеседника. – Ты держи язык за зубами и не телепай им, когда не надо. И когда надо, тоже помалкивай. Слыхал, небось, поговорку: слово – серебряная монета, молчание – золотая?

– Так ты скоро станешь богатейшим человеком на земле, – засмеялся попутчик, кутаясь в плащ, и досадливо отряхнул его полы. – Бесполезно, все равно мокрый… Нам бы привал устроить, люди хотят есть.

Мейнард обернулся, чтобы посмотреть на тех, о ком говорил человек рядом, но дождливое марево заслоняло все. В нем маршировали только тени – и вдруг показалось, что это тени мертвых, скелеты, на которых не осталось даже клочков почерневшей плоти, и эта бесшумная армия движется за ним в бой…



Альвдис отерла лицо бредившего человека и отошла, чтобы прополоскать тряпку в воде, пахнувшей луком. Луком пропах весь бывший дом Бьёрга, и за несколько дней, почти непрерывно проведенных тут, Альвдис замечала это, только когда выходила на улицу и потом возвращалась снова.

Как и предсказывала Халлотта, большинство привезенных Бейниром рабов не пережило и двух дней. Никого это не удивило.

– Боги берут свою дань, – говорили в деревне, – эти люди больны и не могут выздороветь, так как они обидели богов.

Воины, ходившие в поход с вождем, рассказали подробно, что случилось. Альвдис слышала эти рассказы и от дружинников, и, конечно же, от отца, который поделился с семьей. Тейт слушал, раскрыв рот, Далла явно гордилась супругом, а Альвдис в который раз восхищалась Бейниром, умевшим принимать решения. Он знал, чем рискует, беря на борт пленников и заставляя их грести, но решился на это, чтобы вернуть выживших домой.

– Я ведаю, что оскорбил богов, так как руки грязных людей коснулись весел «дракона», – вздохнул отец, когда поведал об этом. Никому, кроме жителей севера, не позволялось садиться на скамьи гребцов боевого корабля – это считалось неслыханным оскорблением. – Потому тех, кто все-таки греб, я отдал волнам еще до того, как мы вошли во фьорд. Выбросил их за борт, и они утонули, как и следовало. Может, это послужит оправданием перед богами.

Но на всякий случай в священной роще были принесены жертвы. Христиан это не спасло, да их это и не касалось, только тех, кто возвратился. Лежавшие сейчас в доме Бьёрга к веслам не притрагивались, ибо провели весь путь в трюме. Удивительно, что дожили, однако люди иногда бывают невероятно живучи.

Сейчас их осталось пятеро. Двое, довольно молодые монахи, уже немного оправились от странствия; на них не было ни единой раны, однако оба плохо перенесли морское путешествие. Сейчас они приходили в себя, могли сами садиться, обращались к женщинам на своем непонятном наречии и, конечно же, молились. За ними присматривали, однако особого внимания не уделяли. Пришел Сайф и побеседовал с ними, объяснив, какая их ждет судьба; монахи не выглядели слишком огорченными, скорее, смирившимися со своей участью. Бейнир велел хорошо кормить рабов, и им даже мясо давали. Этими двумя занималась юная девушка из дома на краю деревни, чьи легкие руки порхали, словно бабочки. Халлотта говорила, из нее тоже вырастет хорошая целительница, а Халлотта в том толк знала.

Третий монах шел на поправку, однако ему в битве досталось – раны были неглубоки и каким-то чудом не загноились в пути, и женщины промыли и зашили их. Этот третий все время молчал, отворачивался, когда ему давали еду и питье, и смотрел презрительно. Такой сразу не покорится неизбежному, он даже с Сайфом не стал говорить, прошипев ему что-то. Сайф лишь плечами пожал, ему подобное было не в диковинку, столько он путешествовал и такой у него был легкий характер. Через несколько дней оголодавший монах все-таки начал есть, однако смотрел по-прежнему, словно пойманный в яму волк.

Четвертый медленно умирал. От чего именно – не могла точно сказать ни одна из лекарок, однако Халлотта утверждала, что у него слишком много жидкости внутри. Этот четвертый дышал с хрипом и бульканьем, в горле у него клокотало, словно в котле. Его молодое остроносое лицо вызывало сочувствие у Альвдис. Почему-то ей было жалко, что он умрет; остальных не очень, а вот этого жалко. Кто-то из мужчин, заглядывавших сюда, чтобы принести дров или перетащить скамью, заметил:

– Надо убить его, чтобы он не мучился, – но Халлотта не дала. Если пока не умер, сказала она, так, может, выкарабкается. Всякое случалось. А вождь сказал – лечить их, но не отправлять раньше времени в царство Хель. Халлотта и Альвдис потратили на него немного дара, и казалось, это на время помогло, а потом монах снова забулькал. В этом особенность данного свыше волшебства: если уж боги не хотят, чтоб человек выздоровел, никакой дар не поможет. Альвдис уже сталкивалась с этим и сейчас не слишком удивилась.

Больше всего Альвдис занимал пятый монах, самый старый из всех. Сколько ему лет, она не могла бы сказать, но больше, чем ей, примерно вдвое – так это точно. Он был тем самым, буйным, которого привязали к лавке и теперь не особо торопились отвязывать. Ему постоянно что-то мерещилось, он метался в бреду и бормотал неведомое. Иногда, правда, надолго затихал и лежал неподвижно, только двигались глаза под закрытыми веками. На нем обнаружилось несколько ран, и одна из них загноилась. Женщины напоили монаха отваром лука с другими травами, Альвдис понюхала раны и нашла, что они неглубоки: если бы они оказались глубокими, то луковый запах почувствовался бы оттуда. И верно, после того, как их смазали травяным бальзамом, порезы стали быстро затягиваться, а вот больной не очнулся ни разу. И, самое странное, дар на него не действовал. Словно стена вставала перед Альвдис, когда она пыталась пробиться к золотой искре, что есть у каждого человека внутри – от нее зависит и жизнь его, и смерть, и здоровье. Халлотта тоже пробовала, однако отступала в удивлении.

– Может, он заколдован, – предположила Бирта, до ужаса боявшаяся всякого черного колдовства. Вечерами, когда у очага собирались детишки и старухи рассказывали им истории о вёльвах (Лапландские колдуны, их волшебство считается самым опасным – Прим. автора) Бирта и близко опасалась подходить. Словно темным колдовством можно заразиться через детские байки! – Надо позвать Греттира, пусть он пошепчет.

Греттиром звали человека из соседней долины, колдуна и шамана. Старый флаамский ведун умер пару лет назад, и нового пока не было.

– Может, и так, а может, и нет, – сказала Халлотта, наклоняясь над бредившим монахом и касаясь его покрытого испариной лба. – Сдается мне, он не черным колдовством пахнет, а обычной болезнью. Так заболел, что и внутрь его не заглянуть.

– Тебе виднее, – вздыхала Бирта, которая не любила спорить. Беспокойный больной ей не нравился, и в итоге ухаживать за ним стала Альвдис.

Она уже не раз лечила воинов и потому спокойно прикасалась к мужскому телу. Монах оказался худым, но жилистым, и даже в беспамятстве оставался сильным, иначе веревки не потребовались бы. Его темные волосы, отросшие ниже плеч, были свалявшимися и грязными, пока Альвдис не вымыла их. Иногда он приоткрывал глаза, мутные, серовато-зеленые, смотрел на окружающих и не видел их. Тело его было покрыто шрамами, что означало: монахом этот человек был не всегда, или же у него выдалась очень тяжелая жизнь. Но Альвдис знала, как выглядят отметины от побоев и как – от мечей, и побоями тут явно не пахло. Лицо монаха шрамами, как ни странно, почти не оказалось затронуто, лишь один давний рубец проступал на подбородке.

Когда рабов доставили, у них всех отросли бороды; женщины помогли больным подрезать или полностью сбрить их, однако затем оставили отрастать снова. Не стоило давать новоявленным рабам в руки оружие. И хотя это монахи, а монахи, по словам тех, кто отправлялся в походы, вред людям причинять не могут – не одобряет их бог, – лекарки все равно не желали рисковать. Пусть уж лучше так пока. Когда эти люди выздоровеют, Сайф поговорит с ними, все объяснит вновь, и тогда можно будет не опасаться их опрометчивых поступков. К счастью, христианский бог и самоубийство не одобрял. Очень удобно пленять христиан, говаривал Бейнир.

Отец в эти дни ходил все еще хмурый, но вскоре повседневные заботы увлекли его и забрали все его время. Наступала осень, звонкая и ясная в этом году, и Альвдис жалела, что большинство ярких дней должна проводить в приземистом доме, среди запаха лука и больной плоти. Но если норны пока не оборвали нити этих жизней, значит, судьба пленников не окончена.



Четвертый монах умер, а трое стали достаточно здоровыми, чтобы обживаться на новом месте и приступать к работе. Сайф пришел за ними и увел их в дом, где жили рабы, заодно осыпав Альвдис шуточками, словно падающими листьями. Ей нравился Сайф: он не унывал никогда, а свое рабское положение воспринимал скорее как дар судьбы, чем наказание, что было близко к тому, как смотрели на мир северяне.

Теперь в доме Бьёрга, оставленном пока лекаркам, был только один пациент – тот самый буйный монах, чьего имени так и не удалось выяснить. Те, кто выздоровел, отказались его назвать, хотя свои сказали. Они вообще были немногословны и старались не общаться с северянами без нужды, как будто соприкосновение могло сделать их больными. Кстати, опасения Халлотты не оправдались: никакой заразы пленные не принесли.

– Можно переправить его в лекарский дом, – предложила Альвдис насчет пленника. Для врачевания обычно использовалось отдельное строение неподалеку от овчарни Бейнира. Там и огонь было удобнее разводить, и просторнее, но там лечили обычно свободных людей, а не рабов.

Халлотта покачала головой.

– К чему? Чтобы он там помирал и распугивал всех стонами? Все равно толку не будет.

– Он же не умер до сих пор.

– Да, но сколько он так проживет?

– Жар у него спал. – Альвдис положила ладонь на покрытый капельками пота лоб пленника. – Может быть…

– Если ты хочешь тянуть его жизнь, девочка, тогда занимайся этим сама, – махнула рукой Халлотта. – Мне есть чем заняться еще.

– Хорошо, – согласилась Альвдис.

Она ничего не знала об этом человеке, ничего ему не была должна и ничем обязана, однако, как и в случаях с остальными, чувствовала смутное беспокойство, жажду поспорить со смертью. Может, это непременное свойство людей, кто занимается врачеванием?

Смерть приходит, забирая тех, кого ей хочется забрать. Только вот Альвдис знала, что иногда боги не против поиграть или же посмотреть, из чего срублен человек, чего он желает и так ли сильно он жаждет жизни, как стремился показать раньше. Или, если сам он никак не отвечает за это, остаются те, кто рядом. Альвдис проводила у ложа больного долгие часы, поила его, хотя он норовил все расплескать, и отирала пот, говорила ему что-то мягким голосом, словно раненому оленю. Ей казалось, что при звуках ее голоса монах становится спокойнее, притихает. Она роняла с пальцев золотистые искры дара, и те исчезали в глухой тьме, окружавшей душу монаха. Но вдруг да попадали, куда нужно?

Однажды утром, когда Альвдис подметала пол, тщательно сгребая к порогу грязную солому, бормотание монаха стало стихать и в конце концов прекратилось совсем. Альвдис, так привыкшая к этим звукам за все дни, проведенные в доме Бьёрга, даже не сразу поняла, что не так. А когда сообразила, кинулась к больному, опасаясь, что он умер. Но нет: он просто спал, наконец-то спал и дышал глубоко и ровно, видения оставили его. Альвдис не решилась его будить: зачастую сон – самый лучший лекарь. Она провела в доме весь день, даже забыла о еде, все ждала – вдруг ее подопечный проснется. И когда это произошло, тоже не сразу поверила.

Он открыл глаза, не затуманенные безумием, и Альвдис, сидевшая на стуле рядом с лавкой, чуть подалась вперед. Монах повернул голову, шевельнул плечами, дернулись привязанные руки. Потрескавшиеся губы двинулись, и Альвдис поспешно поднесла к ним плошку с прохладной водой. Мужчина выпил, давясь, и, отстранившись, сказал что-то, чего Альвдис не поняла. Она покачала головой.

– Я не знаю твоего языка.

– Но я твой знаю, – вдруг произнес он на норвежском, и девушка от неожиданности едва не уронила пустую плошку.

– Ты говоришь по-нашему?

– Да. Почему я привязан?

– Тебя одолевали видения, и ты был опасен.

– Тогда все верно. Теперь ты можешь… сделать иначе? – Видимо, он забыл, как сказать по-другому, но Альвдис поняла.

– Отвязать тебя?

– Да. Отвязать.

Она засомневалась ненадолго, и, видимо, эти сомнения отразились на ее лице, потому что монах сказал:

– Я не сделаю тебе плохого, не бойся.

Несколько фраз почти лишили его сил, Альвдис видела, и потому рассудила, что теперь можно его отвязать. Она хотела распутать веревку, но та пропиталась водой и не желала поддаваться; тогда Альвдис взяла нож и разрезала путы. Конечно, Халлотта не похвалит, не стоит вот так переводить веревки, придется сплести новую взамен. Мужчина попытался присесть, однако был слишком слаб – на смену бредовой одержимости пришла страшная, болезненная усталость.

– Тебе нужно спать, – сказала ему Альвдис, – спать много. – Она старалась говорить медленнее и выбирать простые слова, чтобы монах ее понимал. – Теперь ты сможешь есть, я сварю тебе суп.

– Где я? – Он оставил попытки приподняться и теперь просто лежал, тяжело дыша и не спуская взгляда с Альвдис.

– Ты в поселении Флаам в Аурланде.

– В северных землях?

– Да.

Монах слабо усмехнулся.

– Значит, я в плену?

– Тебя захватили во время битвы, как и остальных. – Альвдис снова коснулась его лба. – Не нужно говорить так много. Сейчас я дам тебе отвар, и ты поспишь.

– Ты права, – ответил он после паузы, – все равно этого не изменишь… – Добавил еще что-то на своем языке и закрыл глаза. Когда Альвдис вернулась к нему с отваром, монах уже снова спал.

Халлотта, когда пришла некоторое время спустя, очень удивилась перемене в состоянии пленника.

– Ты, кажется, выпросила его жизнь у богинь судьбы, – улыбнулась старая лекарка, глядя на спящего. – Что же, если так, можно пока не перекладывать его на солому («Смерть на соломе» – так называлась смерть от старости или от болезни, ибо умершего, по обычаю, перекладывали на пол, на расстеленную там солому. – Прим. автора). Твой отец будет доволен, что ты сберегла ему жизнь еще одного раба.



Во второй раз монах проснулся следующим утром, и кроме Альвдис, в доме Бьёрга находилась Бирта. Она опасалась пленника, еще недавно буйствовавшего, а теперь подозрительно мирного. Но бред ушел и не вернется больше, Альвдис это точно знала, как будто кто-то шепнул ей на ухо. Она приготовила суп, и когда монах очнулся ото сна, в доме пахло похлебкой и свежей соломой, а открытая дверь впускала в обиталище болезни дивный прохладный воздух.

На сей раз сил у пленника оказалось больше, и он смог сесть, прислонившись к стене. Альвдис улыбнулась его настойчивости.

– Так, значит, это не сон был, – проговорил монах, разглядывая женщин (Бирта отступила на два шага). – Я и вправду в северных землях.

– Как тебя зовут? – спросила Альвдис. Отчего-то этот вопрос ее занимал.

– Я Мейнард. А ты?

– Я Альвдис, дочь Бейнира.

– Зачем ты говоришь ему? – испуганно сказала Бирта. – Зачем ему знать твое имя? Вдруг он черный колдун!

– Он все равно узнает. – Альвдис не верила, что христианский монах может быть темным колдуном. Судя по тому, что она в свое время узнала от старика-проповедника, иноземная церковь волшебство жаловала только светлое – то, что не противоречило учению Христа. И еще церковь признавала боевую магию, которой следовало пользоваться, разумеется, исключительно во славу Бога, отвоевывая для Него новые земли у тех, кто не верил в «истинное». Встречались, конечно, и темные колдуны, которых церковь называла еретиками и преследовала. Альвдис с ее даром не могла учуять тьму в пленнике, но почему-то верила, что ее нет. Иначе как бы он стал монахом?.. – Чем бояться, лучше налей ему супу, Бирта.

Женщина вспыхнула.

– Я не боюсь! А суп варила ты, тебе и наливать.

– Бирта! – прикрикнула Альвдис. Она была еще молода, и потому некоторые женщины старше нее иногда забывали, что стоит подчиняться дочери вождя. Прощалось такое лишь Халлотте.

Бирта поняла, что сказала лишнее, покорно наклонила голову и завозилась у котелка, а Альвдис снова повернулась к Мейнарду, наблюдавшему за женщинами. Он покачал головой.

– Я не хочу супа.

– Ты должен есть. – В таких вопросах Альвдис была непреклонна. – Я это знаю. И ты будешь есть.

– Ты приказываешь мне? – удивился он.

– Конечно, я тебе приказываю. Ты пленник и… раб в этой деревне.

Почему-то Альвдис не хотелось называть его рабом. Он вырвался в жизнь обратно, несмотря на то, что смерть почти забрала его, и это казалось ей не только собственной заслугой, но и его тоже. Он также казался ей отличным от всех остальных. Остальные, очнувшись и поняв, где находятся и почему, тут же принимались бормотать молитвы (так сказал Сайф), а этот – нет.

– Раб. – Он повторил это слово, подумал и кивнул. – Это могло случиться. Да.

– Откуда ты знаешь наш язык? – спросила Альвдис с любопытством. – Остальные не знают.

– Кто-то еще выжил? – спросил Мейнард резко, и Альвдис удивилась, услышав такой тон.

– Немногие. Море обошлось с ними сурово.

– Не только море. Ваши воины.

– И наши воины, – согласилась она с гордостью. – Ты после увидишь остальных, но сейчас ты должен поесть. Сможешь держать миску?

Бирта передала ей суп, налитый в глиняную плошку, и Альвдис осторожно опустила ее в руки пленника. Они не дрожали, и он уверенно поднес миску к губам.

– Ты сильный, – удовлетворенно сказала Альвдис. – Ты выживешь.




ГЛАВА 4


Мейнард лежал и смотрел, как северная девушка хлопочет у огня.

Она что-то резала широким ножом с костяной рукоятью, ссыпала нарезанное в котелок, подвешенный над бойким пламенем; двигались худенькие лопатки под рубашкой-платьем, на которое сверху было накинуто второе, без рукавов, перехваченное поясом. Девушку звали Альвдис, и Мейнард уже знал, что она – дочь вождя, того самого воина, который привел северян в монастырь.

Что же, Богу было так угодно. Монастырь пал, добыча захвачена и разделена между победителями, и, кроме того, удалось взять рабов – в том числе Мейнарда. Остальные, как сказала Альвдис, уже трудились на благо деревни, и Мейнард станет, едва окончательно поправится. Еще она сказала, сегодня придет кто-то, кто расскажет ему о том, как сложится его дальнейшая судьба. Надсмотрщик, видимо. Мейнард усмехнулся.

Ему не хотелось думать об этом, вообще не хотелось ни о чем размышлять. Это случилось с ним впервые за долгое время. В монастыре он не мог отделаться от мыслей, они ходили за ним хвостом, словно привязавшаяся собачонка. А здесь, очнувшись после долгих недель, проведенных в бреду, Мейнард ощутил спокойствие. Дом, где он оказался, стоял на отшибе, и звуки деревни не долетали сюда, и людей он со вчерашнего дня не видел, кроме Альвдис, ее помощницы и хмурого паренька, который сторожил дверь. На ночь ее запирали, но при всем желании Мейнард не смог бы, да и не захотел, покинуть это жилище.

Монастыря больше нет, и куда идти? Некуда. Бог, может, что-то и говорит ему так, да только Мейнард пока разобрать не в силах. А значит, нужно последовать Его воле, ничего больше не желать, ничего не просить, так как пути Господни никто исповедать не может.

Надо, видимо, просто жить, как он и раньше делал. Вдыхать, выдыхать, иногда есть и делать какую-то работу. Это самые простые вещи, но ведь и Христос занимался простыми вещами, – значит, видел в этом какое-то, но спасение?..

Альвдис почувствовала, что пленник на нее смотрит, и повернулась.

– Ты хочешь чего-нибудь? Воды?

Мейнард молча покачал головой. Ему казалось, что в падающем из окошка свете ее лицо сияет, будто на только что написанных иконах. Он видел такие иконы раньше, созданные на липовых досках. Насквозь пропитанные светлой магией, чудотворные. Дочка вождя оказалась худенькой, но складной, ее светлые волосы, перехваченные для удобства лишь одной ленточкой, переливались драгоценным серебром. Мейнард следил за Альвдис, как следят за птицей, прыгающей по ветвям дерева и выискивающей жучков.

Снаружи послышался веселый голос, напевавший песенку, и через минуту обладатель этого голоса показался на пороге. Это был мужчина, невысокий и темноволосый, и когда он вышел на середину комнаты и солнечный свет из окна осветил его, Мейнард не смог сдержать возгласа удивления.

– Не ожидал увидеть здесь сарацина!

Он произнес это на своем родном языке и удивился еще больше, когда вошедший ответил ему так же:

– А я полагал, будто ты с английских земель!

У мужчины было смуглое темноволосое лицо, на котором блестели глаза, яркие и черные, как поздние сливы. Он присел на соседнюю лавку, положил ладони на колени и чуть подался вперед, дабы рассмотреть Мейнарда. Альвдис не обращала на сарацина почти никакого внимания, только кивнула ему рассеянно. Значит, понял Мейнард, это и есть тот самый человек, который обещался прийти.

– Так ты франк, – продолжил сарацин, – или слишком уж хорошо говоришь на их языке!

– А ты надсмотрщик, – сказал Мейнард.

– Надсмотрщик… Ах да! – Он, видимо, не сразу понял, что значит это слово. – Мое имя Сайф, и я такой же раб, как и ты.

Мейнард пожал плечами, что вызвало боль в позвоночнике и недавно затянувшихся ранах. Он вдруг потерял ко всему этому интерес, будто солнце зашло за тучу. Что толку беседовать? Ничего не изменишь, и самое ужасное – ему и не хочется ничего менять. Снова придет ночь, возвратятся сны, и наутро он снова будет все помнить.

– Теперь ты станешь жить здесь, – продолжил Сайф, так и не дождавшись ответа. – Флаам – большое поселение и богатое, а имя Бейнира известно всему фьорду. Я это тебе затем говорю, – объяснил он, еще немного подавшись вперед, – чтобы ты вспомнил о вашей христианской добродетели – смирении. Здесь жизнь не такая плохая, как может показаться.

– Если уж сарацин это говорит, франку, конечно, можно верить, – буркнул Мейнард.

– У тебя что, родичи в Толедо или где-то еще в Испании? – весело осведомился Сайф, ничуть не обиженный. – Или мои кровные братья тебя оскорбили? Говори, не стесняйся.

Мейнард стесняться и не думал.

– Поговаривают, что вы хуже людей севера. Я с твоими сородичами общался редко, однако потомки тех, кто когда-то владел Толедо, многое о вас порассказали. В том числе и о ваших ритуалах.

– Не ищи ссоры там, где ее нет. Мы гораздо более просвещены, чем люди севера, и желаем добра землям, на которые приходим. Впрочем, это долгий спор, я не хочу затевать его сейчас. Позже, если твой воинственный пыл не угаснет. – Сайф оглянулся на Альвдис и попросил ее: – Я прошу тебя выйти ненадолго, госпожа.

Девушка кивнула и без возражений покинула дом; Мейнард нахмурился было, но тут же понял, в чем дело.

– Всему есть предел, даже снисходительности лекарки, – сказал Сайф и развязал тесемки большого мешка, который принес с собой. – Вот, я подобрал тебе одежду. Помогу облачиться и выйти на порог.

Пока Мейнард болел, кто-то переодел его в рубаху и штаны из домотканого полотна, однако предложенная Сайфом замена выглядела лучше. Уже по этой одежде можно судить, что поселение богатое. Довольно узкая рубаха надевалась на голое тело, суконные штаны подпоясывались кожаным ремнем, а ботинки, сшитые из куска толстой шкуры, натягивались на теплые носки и привязывались к ноге ремешками. Мейнард запутался в них, но сарацин справился ловко. Еще имелась короткая шерстяная куртка, едва прикрывавшая бедра.

– Вот так, – сказал Сайф, удовлетворенный своей работой. – Пойдем.

– Я не хочу никуда идти. – Мейнард внезапно снова почувствовал слабость. Только бы не вернулось то, чего он опасается больше всего!

– Ты провел в трюме корабля много дней, а потом лежал здесь, весь в веревках, словно жертвенный ягненок. Тебе стоит выйти и вдохнуть немного свежего воздуха. Давай, я подсоблю тебе.

Сайф помог Мейнарду встать, и тот обнаружил, что на ногах стоит уже лучше, чем вчера. Вместе они вышли на крыльцо, навстречу сентябрьскому ветру. Мейнард остановился и ухватился за резной столбик, чтобы удержать равновесие.

Вокруг было очень много света, воздуха, земли и воды – словно все стихии сошлись в одной точке, чтобы поразить человека, долгое время проведшего в окружении деревянных стен. От подножья дома сбегала тропинка, терявшаяся в кустах и перелеске, а дальше были дома, разбросанные по изумрудно-зеленому полю, еще не тронутому осенней желтизной, и невероятно синяя, королевская вода фьорда, и горы, встававшие во всем их сумрачном великолепии. День выдался ясный, но немного облачный; длинные белые простыни облаков путешествовали между горными спинами, отражаясь в водной глади. От ферм поднимались узкие полоски дыма, ветер сносил их куда-то на запад. Солнце, бледное и невысокое, согрело лицо мягкими лучами. Мейнард стоял и дышал открытым ртом.

– Ты, видно, совсем отвык дышать, если сейчас вывалил язык, словно пес, – необидно засмеялся Сайф. Мейнард помотал головой и закрыл рот. Только сейчас стало понятно: тишина слегка давит на уши, а значит, поселение находится довольно высоко. Мейнарду доводилось и раньше бывать в горах, выше этих. Он уже не должен бы ощущать высоту, проведя здесь сколько-то дней, однако слишком ослабел от болезни и чувствовал ее, встав на ноги.

– Ты бы сам хватал воздух, как рыба, если бы оказался на моем месте.

– Я был на твоем месте, – сказал Сайф. На свету стало видно, что он не так смугл, как показалось в домашней тени, однако глаза не утратили черноты, а взгляд – остроты. – Меня так же привезли в трюме.

– Где тебя захватили? В Испании? Я слышал, что северяне нападают на тамошние берега.

– О, да. Они не гнушались хорошей добычей. Корабль Бейнира дошел до испанских берегов, и он был не один, даже северяне не отваживаются в одиночку плавать в тех водах. Хотя… может, в тот раз добычи было столько, что им должно было хватить на всех, вот они и отправились стаей, точно волки.

Мейнард усмехнулся. Свежий воздух сделал мысли яснее, и по всему выходит, что сарацин оказался прав – действительно следовало выйти из дома. Хотя столбик пока отпускать не стоит, вдруг земля закружится под ногами…

– Ты живешь здесь почти свободно, как я понял, если даже дочка вождя спокойно уходит, оставляя тебя без присмотра, – а называешь их волками?

– Волк сильное животное, – не принял насмешки Сайф. По-франкски он говорил довольно чисто, да и понимал неплохо. – Я благодарен, что меня не убили.

– Но ты теперь раб.

– Верно. – Сарацин кивнул и обвел рукой окружающее. – Только здесь неплохо, даже тому, кто привык к иссушающему зною юга. И при том, местные законы говорят, что рано или поздно ты можешь освободиться; об этом я тебе после расскажу, если захочешь слушать. Я даже растерял искушение сбежать. Для человека, которому интересны другие народы, не найти лучшего места. Мне нравится жить здесь.

Мейнард в другое время (далекое, очень далекое) с интересом послушал бы рассказ Сайфа, который обещал быть интересным, – кто же не любит хорошие рассказы? Однако сейчас еще не ушла слабость, и не совсем исчезла тоска и злость, и хотелось знать, что будет дальше. Об этом Мейнард и спросил.

– Дальше ты будешь жить там, где и я живу, и остальные рабы, – объяснил Сайф. – Как только госпожа Альвдис даст позволение и скажет, что ты здоров, тебе поручат работу. Ее тут много: чистить, латать, пасти скот, многое еще. Вождь хочет, чтобы мы трудились, мы трудимся. Все просто. – Он повернулся и пристально взглянул на Мейнарда. – Тебе не нужно объяснять, что не стоит думать о побеге? Ты, по всему видать, силен, когда не ранен и не болен; и ты вольнодумец, как и тот, что назвался Лукой…

– Брат Лука? Он здесь?

– Да, так он себя зовет, и есть еще двое: Конрад и Фредеганд.

– Значит, остальные…

– Да, – пожал плечами Сайф. – Лука слишком задирист для христианского монаха, как я знаю это племя; все по сторонам смотрит, и я за ним приглядываю. Тут глупости не прощают, особенно те, что против воли вождя. Да и куда уйдешь. – Он оглянулся на горы, величественные в дневном сиянии. – Лишь северяне знают все тропы и перевалы, лишь они могут пройти здесь быстро и скрыться от погони. Я постарался объяснить это всем, но кто-то временами решается, и тогда… – Он не закончил и пристально глянул на Мейнарда. – Ты ведь неглуп, да?

Мейнард промолчал. Он понимал правоту сарацина: не стоит и пытаться покинуть эту землю, не зная ее, но зная ее хозяев. Северяне живут тут многие годы, они срослись с этими склонами, с каждым ручьем, с каждым валуном. Так Мейнард когда-то знал землю, где родился… И если бежать, то куда идти? Если ему каким-то чудом удастся освободиться, ускользнуть от воинов Бейнира, то что его ждет? Монастырь разграблен, да и не найти успокоения в монастыре, Мейнард это уже узнал. Скитаться по дорогам? Просить подаяния на паперти? Возвратиться туда, откуда пришел? Наняться к дюжему мельнику и ворочать жернов?.. Последнее он и здесь может делать, а значит, и вовсе нет смысла куда-то идти.

– Я не стану убегать и злоумышлять против северян не стану.

– Я верю тебе, – сказал Сайф. – Ты похож на человека слова.

Мейнард усмехнулся.

– И еще одно я должен спросить. Несешь ли ты в себе колдовство?

Так иногда называли дар. Мейнард не очень-то понимал, почему. Колдовство – это нечто из бабушкиных сказок, где волшебники повелевают бурями и катаются на драконах. Дар – то, что есть на самом деле. Подарок Бога… или богов, как вот здесь, на севере. Кусочек вечной силы, многоликой, со множеством имен и названий. Нечто скрытое в тебе: промолчишь, и никто не узнает.

– Я не нарушу никаким колдовством спокойствие этих мест. – Мейнард выговорил это равнодушно и отвернулся от Сайфа. Пусть думает, что хочет.



Альвдис не хотелось отпускать своего подопечного – она и не знала, почему. Халлотта предложила вначале, что теперь она займется выздоравливающим, однако Альвдис воспротивилась.

– Я его почти вылечила, дай мне довести дело до конца и увидеть, как он встанет на ноги, – попросила она наставницу. Халлотта отступила, полагая, что в таком решении девушки есть нечто полезное – и для нее самой, и для лекарского дарования, все еще растущего, обретающего форму и силу.

Чего не предполагала старая лекарка, так это того, что Альвдис не просто варит Мейнарду питье с лекарственными травами и нашептывает над ним. Конечно, девушка не все время проводила в маленьком домике, который вскорости опустеет, а потом достанется какой-нибудь паре молодоженов. В поселении всегда находилось, чем заняться, и большую часть дня Альвдис проводила в большом доме и его окрестностях, а за Мейнардом приглядывали подростки. Но утром и вечером Альвдис приходила к нему туда, проверяла, как затягиваются раны, составляла отвар и – говорила с чужаком.

Такие разговоры не воспрещались, просто с рабами редко кто беседовал, особенно мужчины, лишь отдававшие приказы. Женщины общались чаще, а кое-кто из подневольных жителей Флаама успел завоевать искреннее расположение местных, например, Сайф. Многие рабы жили здесь уже с десяток лет, сделавшись если не полноправными жителями, то – своими.

Мейнард, несмотря на то, что когда-то, по всей видимости, был воином (хотя сам он этого не сказал, уверяя, что провел долгие годы в обители), не обнаружил ни озлобления, ни подозрительного спокойствия, предшествующего бунту, когда уяснил свое новое положение. Он смирился и расспрашивал Альвдис, попросив ее рассказать о поселении, о людях, живущих здесь, и запоминая новые слова. Она говорила с Мейнардом, чувствуя при том спокойное удовольствие – может, оттого, что спасла эту жизнь, сияющую, будто огонек в глиняной плошке. Альвдис и раньше удавалось выхаживать больных, ее благодарили, и она сама ощущала, что делает нечто важное, однако ни разу не было у нее такого чувства, будто она пронесла в ладонях сквозь огонь драгоценную воду, не расплескав ни капли.

Он учился поразительно быстро, запоминая множество новых слов, и Альвдис не сомневалась: скоро чужак сможет говорить, как заправский северянин. И еще ее огорчало, что он почти ничего о себе не повествует: о монастыре почти не обмолвился, но то понятно – жаль сожженного дотла обиталища, жаль остальных братьев; только вот и где родился – не сказал, и почему решил в монахи уйти. От Сайфа Альвдис узнала, что Мейнард действительно из франкских земель, хотя и жил отчего-то в Англии, и ей хотелось бы услышать эту историю; спрашивать впрямую она постеснялась, а чужак так и не рассказал.

Потом раны его затянулись, тело окрепло, и разговоры пришлось прекратить. Мейнард переселился в дом к остальным рабам, Альвдис возвратилась к своим повседневным обязанностям, а домик вычистили и отдали молодой паре: свадеб той осенью играли множество.




ГЛАВА 5


Осень тянулась долго, золотистая и сладкая, как мед; по всему выходило, что снег выпадет лишь под конец года. До тех пор Бейнир вместе с дружиной успел сходить еще в один поход, на сей раз – с парой соседей, которые были совсем не против добыть золота перед предстоящей зимой. Возвратились довольные, почти никого не потерявшие в бою и с богатой добычей, так что пир закатили долгий, во славу богам. Кажется, боги решили не карать Бейнира за нарушение некоторых законов, и жизнь вошла в привычную колею. Молодые воины взяли в дома жен, нескольких – из других деревень, а девы выбирали мужей, и во Флааме царила радость, которой не мешала ни тяжелая работа, ни зарядившие дожди.

Альвдис в который раз про себя удивлялась тому чутью, что было у нее на людей: как ей приглянулся порабощенный франк, так и другим он пришелся по душе. Пожалуй, до сих пор больше Мейнарда среди рабов отмечали лишь Сайфа, на смуглую кожу которого ребятишки сначала смотрели со страхом, а потом – с интересом, и заслушивались историями Востока. Теперь любимцем ребятни и женщин сделался Мейнард. Он не чурался никакой работы, даже самой черной, исполнял ее прилежно, а нрав, несмотря на силу и ловкость, имел незлобивый и отзывчивый. Злость Бейнира на потерю многих воинов в том походе сгладилась со временем, и даже вождь обратил внимание на нового раба, на которого женщины не могли нарадоваться.

Оказалось, умеет он много всего: чинить вещи, класть камень, ходить по следу зверя, ставить силки и ловить рыбу. Он мог пригнать скотину с пастбища, сплести веревку или сеть, обрабатывать звериные шкуры. Где он набрался этих знаний, равно как и где выучил норвежский язык, Мейнард не объяснял. Однако нельзя было и сказать, что от него слова не добиться: по вечерам, когда мужчины ушли в поход, женщины собирались в длинном зале дома Бейнира, пряли, шили, чинили одежду и разговаривали. Раньше, случалось, звали Сайфа, всегда рассказывавшего собравшимся новую сказку, в которой, может, не все понятно, зато все интересно. Теперь часто и Мейнарду приказывали явиться, даже Далла, рабов не слишком жаловавшая, против такого не возражала, ибо истории чужака-франка были другими, но не менее интересными. Альвдис сидела рядом с мачехой, вся обратившись в слух, и даже не замечала иногда, как заканчивалась шерсть и нужно было идти чесать новую. Настриженную с овец шерсть сперва следовало вычесать, избавив от жира, а потом спрясть нить с помощью прялки и веретена. Прялку можно было носить с собой и работать где угодно, когда выдастся свободная минутка, только кто же уйдет, когда сказка в самом разгаре? И Альвдис сидела, держа прялку в левой руке, закручивая веретено с грузилом в правой, медленно опуская его на пол и потом сматывая нить, но думала не о том, какой эта нить получилась, а о неведомых землях, что появлялись в рассказе чужака. И потом, когда плела кружево из ниток с помощью простой костяной иглы, Альвдис казалось, будто слова Мейнарда вплетаются туда. Кружево выходило на славу. Девушке даже казалось, что туда вплелось немного иноземного волшебства.

Мейнард оказался прекрасным рассказчиком, хотя среди северян это была и не редкость: с детства привыкли рассказывать и слушать саги, многие обладали музыкальным слухом, и часто во время пиров звали скальдов, чтобы те развлекли собравшихся. Рабы, конечно, со своими сказками смешны, когда пируют воины, однако женщинам и детям было вполне достаточно такого общества. Когда имеется хорошая сказка, время за работой летит быстрее.



– Мейнард! Мей-наааард!

Он остановился и обернулся; запыхавшийся мальчишка подбежал к нему и уперся коленями в ладони, стараясь отдышаться.

– Что такое, Уни, почему ты так спешил?

– Меня Ёдур послал, – зачастил мальчик, выпрямляясь, – срочно послал, сказал, беги, найди!.. Он хочет спросить, ты пойдешь с ним сегодня?

Мейнард бросил взгляд на фьорд, подернутый рябью – поднимался ветер, – и покачал головой.

– Нет, Уни. Поди скажи ему: моряк из меня так себе, он это знает, а острогой рыбу бить сегодня – не та погода.

– Вот он и хотел, чтобы ты ему помог тянуть сети.

– Мне дом приказано строить, – развел руками Мейнард. – Видишь, сколько работы еще? – он кивнул на идущее неподалеку строительство.

Пока земля не зачерствела, скованная морозом, вернувшийся из похода вождь приказал возвести еще один дом, дабы поселить туда молодую семью: деревня разрасталась, требовалось восполнить потери, а потому не только жен вели северяне в дома, но и звали фермеров с других земель поселиться на плодородной равнине в Аурланде. В основном строили рабы под присмотром опытных мужей, тех, кто ведал, как возводить стены. Мейнард теперь тоже знал, как строят здесь дома: так как тут повсюду был лес, возводили строения из него, кладя доски угол к углу, хотя не чурались и другого способа – например, из земли, камней и торфа, и кровлю из торфа накладывали, дерево используя лишь для балок крыши и стен в комнатах. Такие дома были даже теплее, объяснил Мейнарду Ингольв, пожилой уже человек, больше других смысливший тут в постройках. Большой дом вождя, старый, одышливый, но крепкий, был возведен когда-то именно так – из камня и дерева. Мейнард внимательно разглядывал детали, если его звали по вечерам в длинный зал; его поразило искусство, с которым вырезаны были столбы и двери, он посмотрел, как держится крыша и как делится пространство внутри. Сейчас эти новые знания пригодились: франк легче понимал, чего хочет от него Ингольв и что именно приказывает.

Уни умчался, чтобы передать ответ рыбаку, повадившемуся приглашать чужеземца в плавания за трепещущей и бьющейся добычей, а Мейнард, усмехаясь, зашагал к строящемуся дому. Мужчины как раз закругляли стены в конце длинного зала, и хотя на дома уже давно не клали перевернутые лодки, традиция строить именно так сохранилась. Сайф, несмотря на холод, обнаженный до пояса, вместе с другими устанавливал один из мощных столбов, которые после примут на себя тяжесть крыши. Лука и Фредеганд обшивали досками земляную насыпь, что тянулась по обеим сторонам строящегося дома, и когда Мейнард прошел мимо, Лука неприязненно на него покосился.

Смирение – величайшая христианская добродетель, однако некоторым монахам, похоже, требуется нечто большее, чем плен, чтобы осознать это. Конрад с Фредегандом довольно быстро смирились со своей участью и проводили время в работе и молитвах, не оставляя надежды когда-нибудь возвратиться под сень монастырских стен, а пока же перенося свое пленение довольно-таки спокойно. Лука имел иное мнение: ему казалось, что подчиняться северянам зазорно, и он делал это каждый раз будто через силу, негодуя, что остальные не разделяют его убеждений. С молодыми монахами он связываться не стал, с давно живущими в поселении – тем более, от сарацина отплевывался, а вот к Мейнарду подошел сразу же, едва тот, выздоровев, приступил к работе вместе со всеми.

Луке хотелось бежать отсюда. Мейнард выслушал его горячий убедительный шепот и лишь молча покачал головой. Когда же брат взъярился, обвиняя Мейнарда в жестокосердии, тот возразил:

– Не принимай благоразумие за жестокость. Мы должны быть благоразумны.

– Умнее всего уйти, пока не выпал снег! – настаивал Лука. – Неужели тебя не гнетет мысль, что мы проведем остаток жизни среди этих нечестивцев?

– Среди них еще почетнее служить Господу. Разве нет?

– Кто бы говорил, – процедил монах, который еще в Англии Мейнарда не жаловал. Но там можно было не обращать внимания на его подколки, а здесь… здесь приходилось слушать.

Сайф тоже хмурился, когда речь заходила о Луке.

– Ты ведь не думаешь, что он решит уйти? – спросил как-то раз у Мейнарда сарацин. – Это ведь глупо, я предупреждал.

– Я говорил ему то же самое, и сделаю все, чтобы он не навлек на себя гнев вождя.

Мейнард исполнил свое обещание: он разговаривал с Лукой мягко и часто, как учил настоятель, и в конце концов добился обещания, что побега не будет. «Сейчас», – добавил мрачный Лука и с тех пор разговоров о бегстве не заводил, однако и спокойствия духа не обрел. Он решил, будто именно Мейнард виноват в том, что ничего не вышло, и, исчезни он, выдал бы его сразу, низведя на нет попытку освободиться. А потому Лука говорил с ним холодно и не упускал случая поддеть, когда никто не слышал. Северяне являлись для строптивого монаха людьми, недостойными слушать его речи. Мейнарду было все равно, лишь бы глупец выжил.

Он чувствовал себя ответственным за то, что Лука, Фрадаганд, Конрад и остальные, умершие по дороге, оказались тут или погибли: если бы не то, о чем не хотелось вспоминать, если бы не алое марево, застившее глаза, может, вождь бы не озлился так и не взял бы пленных. Их бросили бы там, и многие остались бы живы, а не упокоились в холодных водах моря и чужой земле. Или… вырезали бы их, как овец, но – вдруг бы пощадили? Мейнард никому не говорил об этом и даже почти не думал, просто знал, носил в глубине души, словно железную бусину на дне плошки. Он старался сделать так, чтоб им всем, оказавшимся тут, легче жилось, а потому за любую работу брался – лучше он ее сделает, чем кто-то еще; он вызывался и шел первым, когда дело того требовало, и даже рабы, жившие тут давно, начали поглядывать на него с уважением. Мейнард не выслуживался, не старался показать себя, не был слишком почтительным с северянами, не доносил, не просил ничего, он лишь работал, упорно, целыми днями, пока не валился без сил на узкую лавку и не засыпал – мгновенно и без сновидений. Эти провалы в небытие были для него самой лучшей наградой, о которой никто не ведал.

Вот и сейчас, когда Сайф кликнул помочь ставить столб, Мейнард не отказался. Они возились довольно долго. Работа была тяжелая, и когда последний столб установили, руки немного дрожали. Мейнард сжал кулаки, чтобы это прекратить. Он еще молод, хотя юным девушкам, наверное, кажется стариком. Он почему-то подумал о дочке вождя, ухаживавшей за ним во время болезни, и тут же прогнал эту мысль.

Работники пообедали свежим хлебом, что принесли ребятишки, и копченой рыбой; Мейнард мельком подумал, что Луке грех жаловаться – северяне достаточно хорошо обращались с пленниками, не желая, чтобы ценная добыча просто отдала Богу душу. Это было непрактично, а люди севера, проживавшие в суровых землях, отличались умным подходом к тому, что имели. Свое имущество они берегли. Потому с наступлением настоящих холодов, сказал Сайф, выдадут одежду потеплее, да и в сытной пище отказа не имелось, и дом был теплым… Строители не хмурились, перебрасывались шутками, а один из рабов, дан, даже затянул песню:

– Мой отдам за мясо

Меч и, княже, даже

Лепый щит за ломтик

Хлеба. Взять их где бы?

Храбры люди в холе

Ходят пустопузы,

Туже стянут пояс

Тут, где страждет каждый.

Песня была вроде и жалобная, однако дан пел ее весело, и подмигивал, и прихлопывал ладонью по колену – сразу всем понятно, что не всерьез.

Когда работники уже заканчивали трапезу, подошел Ингольв.

– Сегодня больше строить не будем, – объявил он. – Тут крышу надо затевать уже, а это на ночь не годится. Завтра с самого утра. Ступайте.

Мейнард доел и вместе с Сайфом первым направился к хозяйскому дому: там наверняка имелась работа.

Надвигалась зима, и северяне возвращались из походов, а пока не лег снег, ездили друг к другу в гости. Вот и во Флааме со дня на день ожидались визитеры – какие-то соседние вожди со своими людьми намеревались приехать к Бейниру, и по такому случаю затевался пир. Пиры всюду и везде одинаковы, думал Мейнард. Несколько дней мужчины не будут выходить из-за стола, разве что по естественной надобности, на кухне будет стоять чад, женщины и слуги собьются с ног, поднося новые блюда, и в конце концов гости уедут довольными и в страшнейшем похмелье. Раньше Мейнард принимал участие в пирах и прекрасно знал, чем это заканчивается. Может, поэтому Ингольв не хочет начинать крышу сегодня: а ну гости нагрянут к вечеру, и тогда в завтрашних работах смысла особого нет…

– О чем ты задумался? – спросил Сайф. Сарацин оказался приятным собеседником для Мейнарда, однако обладал и иным ценным качеством – не был слишком уж болтлив. Он тонко чувствовал, когда многословие неуместно.

– О том, как наши хозяева нынче будут пировать.

– Жалеешь, что тебя не позовут?

– Так, может, и позовут – окорока таскать из погреба.

Сайф засмеялся.

– Мне нравится, что ты не тоскуешь.

– Уныние – грех.

– И, тем не менее, многие ваши грешны.

– Твое жизнелюбие искупает все это.

Сарацин пожал плечами.

– Я не только воин, но и ученый, мой друг. Когда я оказался здесь, то вначале лишь и думал, как бы поскорее оказаться снова в Испании, а лучше дома, в Танжере… – Он вздохнул. – Ты бывал там, странник? Там лучшие девушки в мире с глазами темными, как сливовая кожица, как виноград, что они подносят тебе в ладонях… Там самое сладкое вино и самые смелые люди… Впрочем, я отвлекся, – прервал он сам себя. – И вот когда я, потеряв все это, приобрел лавку в рабском доме, то, конечно же, огорчился вначале. А затем подумал: может, моя судьба – изучить этот дивный край, узнать многое о совершенно иных людях, чтобы измениться самому? Все-таки вестготские племена, которые отступили пред нами в Испании, чем-то на нас похожи уже, научились нашему языку, переняли кое-какие обычаи… Этот же народ непримиримый и вольный, и боги у них совсем другие, и шаманство свое, и язык ласкает слух.

Мейнард кивнул. Сайф уже рассказывал ему, как оказался здесь и почему решил остаться, но каждый раз это было интересно слушать. Для самого Мейнарда подобное отношение к жизни казалось чужим и чуждым: его не настолько интересовала культура северян, их сказки, песни и предания, которые без числа запоминал Сайф, – не настолько, чтобы решиться и добровольно остаться здесь. По законам севера, которые сарацин, как и обещал, тщательно объяснял новоприбывшим, через долгое время услужения раб мог выкупить себя, заработав свободу. Некоторые, кто выжил, так уже сделали; кое-кто ушел, а кто-то остался, взяв себе крохотный надел и выращивая зерно и скот. В основном это были захваченные в походах крестьяне, которых возможность ехать обратно через многие земли пугала. Кто ждет их там, спустя годы, в землях саксов и франков? Если была семья, то давно привыкла жить без кормильца, если был надел, то вряд ли лучше, чем здесь. А тут уже все знакомо и есть свое имущество, немного, но есть. Мейнард думал иногда, что он станет делать сам, если когда-то вновь будет свободным. Возвратится в монастырь, как его братья, или же… Здесь христианского Бога как будто и не существует. С того момента, как очнулся во Флааме, Мейнард ни единой молитвы не прочел. Когда его братья и другие рабы-христиане собирались и молились вечером, он вставал вместе с ними на колени, однако даже произносимые ими слова не доносились до него, и в душе было пусто. Словно все, владевшее им раньше, исчезло. Только… не этого ли он искал?..

– Вот приедут гости, – продолжал болтать Сайф, за почти два месяца восполнивший пробелы в знании франкского и теперь говоривший с Мейнардом на его наречии, – и, должно быть, скальды с ними! Может, странствующие, каких я не слышал. А если даже знакомые, они сочиняют новые песни. Эх, почему же я обделен поэтическим даром!

– Нельзя иметь все, – наставительно произнес Мейнард.

Сайф захохотал.

– И это раб говорит рабу! Да ты шутник.

– Всего лишь правда, друг мой, всего лишь правда.

– Ну, как бы там ни было, а я послушаю и выучу. Что же касается поэзии – все равно хотелось бы мне… В конце концов, юные девы падки на стихи…

– О каких девах ты говоришь? Ты сам сказал только что: мы рабы, а женщин они в рабство не берут. Кто даст тебе жениться, Сайф? К тому же, ты не их веры. Готов принять Одина как своего бога?

– Да кто же ведает, что будет дальше. Может, однажды я пойму, что именно к этому и вел меня Аллах… Пути его, как ты знаешь, не ведомы никому, но я слушаю его голос в моем сердце. – Сайф торжественно прижал ладонь к груди и тут же продолжил весьма легкомысленно: – Так вот, о девах. Когда приезжают поэты да певцы, девы очарованы. Ты же сам видел!

– Видел, – кивнул Мейнард. Тут сарацин прав: женщины всего мира падки на красивые слова.

– Может, напроситься в ученики к скальду? – задумчиво произнес Сайф. – И тогда, если у меня выйдет научиться, сердца женщин откроются предо мною, будто цветы поутру…

– Одно это звучит достаточно поэтично.

– Это не я придумал, – уныло сознался сарацин.

– Ты действительно мыслишь о женитьбе? – поинтересовался Мейнард серьезно. – Здесь?

– Возможно… Женщины тут – настоящий огонь, чего я не ожидал от северянок. Но я ни к одной не подступлюсь. Я раб, и это оскорбление. Но… А ты тоже об этом думаешь?

– Нет, – сказал Мейнард и тут же понял, что солгал.

Эта земля что-то делала с ним. Он так мало времени провел тут, неполных два месяца, однако уже ощущал себя более живым, чем за все время, проведенное в монастыре. А казалось, то было место духовное, способствующее очищению от суетных мыслей и обретению спокойствия…

– Хотя думаю, – добавил он, – конечно. Если бы все в моей жизни было иначе, я, может, женился бы уже. Пора…

– Вот я тебе о том и говорю.

Мейнард порадовался, что идущий позади Лука не понимает франкского и не слышит разговора. Иначе непременно бы прошипел что-то об искушении, которым неверные манят истинных христиан.

– Однако, тебе нельзя жениться, – продолжил Сайф, – ты монах. Хотя на твоем месте я бы через некоторое время позабыл об этом.

– А ты забыл об Аллахе?

– Нет. Прости, это было глупо.

Разговаривая, они дошли до дома Бейнира, и Мейнард обрадовался, увидев, что навстречу им идут дочь и сын вождя.

Удивительно, как у столь грозного воина получились такие добрые дети? Мейнард уже успел и с Тейтом познакомиться – мальчишка слушал его истории, раскрыв рот, и иногда приходил сам и просил рассказать вечером, звал в большой дом. Мейнард никогда не отказывался. Бейнир растил сына воином, однако у мальчика была добрая душа. Он жалел животных и птиц и охотился словно бы через силу. Когда-нибудь это изменится: ему править, и негоже быть таким добросердечным. Оставалось надеяться лишь, что эта мягкость переродится в справедливость, и Тейт станет таким вождем, о которых легенды слагают: сильным, но великодушным.

Альвдис же… Мейнард старался о ней не думать.

Сайф с его соблазнительными речами не понимал, как глубоко задевает струнки в душе своего приятеля. И хорошо, что не понимал; даже лучшему другу не всегда говорят о подобных вещах. Мейнарду нравилась дочь вождя, немного больше, чем это допустимо для раба, монаха или же просто человека, каким Мейнард являлся. Он не покривил душой, сказав о том, что если бы его жизнь пошла иначе, он уже женился бы. Но и тогда он, скорее всего, выбрал бы другую женщину, не такую, как Альвдис. Есть девушки, чью душу нельзя сильно ранить или задеть, любящие себя, свое отражение в зеркале или же состоятельность жениха, и вот такую Мейнард взял бы давным-давно в жены, чтоб ее ничем не задеть и не обидеть. Любить бы ее он не смог, да и способен ли он любить? Вряд ли… Но Альвдис относилась к тем женщинам, на которых он старался не смотреть. Она была истинной и искренней, живым огоньком, любопытной и открытой, настоящей. Ни за что он не рискнул бы так, опасаясь погубить эту чистую душу. Не он, ни за что и никогда.

Сейчас дети вождя шли навстречу, и Альвдис несла корзину.

– Стойте, – попросила она, и Сайф с Мейнардом остановились. – Мы идем в лес вон туда, – она указала на одну из гор. – Эгиль сказал мне, что ты ставил там силки вместе с ним, Мейнард, и велел пойти проверить их. Отправишься с нами? Мы хотим набрать ягод.

– Разве еще есть ягоды? – удивился он.

– Кое-где сохранились. Так ты идешь?

– Да, госпожа. Только возьму сумку.

– Мы подождем тебя вон там, у начала тропы.

– Хорошо.

– Госпожа Альвдис выделяет тебя, – сказал Сайф, когда дети Бейнира отошли достаточно далеко, чтобы не слышать разговора (впрочем, все равно бы не поняли). – Это прекрасно.

– Чем же?

– Если будет благосклонна, то может попросить его освободить тебя быстрее, чем ты заработаешь себе на выкуп сам.

– А такое случалось? – Мейнард оглянулся на Альвдис и Тейта и, широко шагая, направился к рабскому дому; Сайф еле поспевал за ним. – Раньше, с другими?

– Да, говорят, кое-кого освободила ее мать, чье место потом заняла Далла. От этой особого милосердия не жди, но Альвдис другая. Если попросишь…

– Я ни о чем просить не буду, – прервал его Мейнард и, поймав недоумевающий взгляд, добавил уже мягче: – За себя – нет.

– Может, ты и верно мыслишь… К тому же, вряд ли госпожа Альвдис пробудет тут долго. Поговаривают, отец намерен выдать ее замуж этой зимой.

– Вот как, – пробормотал Мейнард. Он удивлялся, что сам не подумал об этом раньше. Конечно, дочка вождя заслуживает хорошего мужа. А ему, франку из диких земель, даже думать о ней не стоит.




ГЛАВА 6


В лесу пахло опавшей листвой и мокрой хвоей, и чувствовалось, что дожди эти – последние, и вот-вот ударят заморозки. Мейнард всегда хорошо угадывал перемену погоды и знал, что не пройдет и нескольких дней, как выпадет первый снег. Зря все-таки Ингольв решил ничего не делать больше сегодня, успеть бы крышу…

Но Мейнард не слишком огорчался. Пройтись по лесу вместе с красивой девушкой и ее братом – разве не лучше, чем до ночи обтесывать балки? К тому же Эгиль оказался прав, и в силки попалась кое-какая добыча. У пояса Мейнарда уже болталась пара кроликов, слегка отощавших к холодам, зато отрастивших более теплый мех. Все пригодится – и шкура, и мясо.

Тейт носился по округе, то пропадая в зарослях, то снова возникая на тропинке, словно лукавый эльф, о которых Мейнард слышал от ирландцев, но сам никогда не видел – ему после потребления вина эльфы не являлись, спал он в былые времена как убитый. А настоящие от франка спрячутся, ищи их еще.

Альвдис вела себя гораздо спокойнее, как и подобает благовоспитанной девушке, хотя Мейнарду казалось, что временами ей хочется сорваться и побежать рядом с братом. Бег – одна из степеней свободы, когда ты чувствуешь, что еще силен, что быстр. Альвдис шла, иногда останавливаясь, заглядывала в потаенные уголки, замирала на крохотных полянах; Мейнард почти не следил за ней и все-таки знал, где она находится.

Молчание нарушили не сразу, и первой это сделала Альвдис. Она произнесла отстраненно и все-таки с некоторым любопытством:

– Где ты научился так хорошо ходить по лесу?

Мейнард отвел от лица ветвь клёна с еще сохранившимися на ней огненными листьями.

– Там, где вырос, на землях франков, – объяснил он. – Мой отец часто брал меня в лес. Мы ходили по нему целыми днями, иногда задерживаясь на ночь. Тогда я и научился слушать то, что говорит природа.

– Твой отец был охотником?

Мейнард покачал головой и ничего не ответил.

Ему не хотелось рассказывать ей о прошлом. Прошлое хотелось забыть, полностью, и если бы существовал такой способ, вроде волшебного питья или какого иного колдовства, Мейнард незамедлительно бы им воспользовался, даже не помышляя о судьбе своей бессмертной души. Но пока одаренные ничего такого приготовить не сумели. Пересказывать же – значит ворошить почти отгоревшие угли. В данном случае Мейнард предпочитал любоваться на пепел. Забыл – и отлично. Хорошие вещи можно и вспомнить, но со временем казалось, что их было не так и много. Странные шутки иногда выкидывает память…

– Ты говоришь хорошо и столько всего знаешь, – продолжала Альвдис. На тропе попался камень, и девушка ловко перепрыгнула через него; взметнулся подол юбки, вышитой серебряной нитью. Мейнард видел, как женщины такое вышивают, когда рассказывал свои истории в длинном зале: иногда нити бывали настолько плотными, что ими протыкали ткань без помощи иглы. Альвдис умела делать подобное и юбку свою вышила сама. – Мне кажется, ты и грамоту знаешь. Так?

– Так и есть.

– Монахов всех учат грамоте?

– Не всех. Но я знаю.

– Я тоже умею читать, – сказала Альвдис с гордостью. – Умею начертать послание! Отец сам обучил меня, он сказал, я должна это знать, если… – Она запнулась.

– Если станешь женой знатного и ученого человека, госпожа.

Альвдис кивнула, не оборачиваясь. Мейнард смотрел на ее спину, по которой водопадом лились ничем не перевязанные волосы, и корил себя за то, что произнес.

– Но я не умею писать по-франкски, – сказала девушка минуту спустя. – Ты не мог бы меня научить? И вашему языку?

Мейнард немного удивился такой просьбе.

– Если отец позволит тебе, госпожа, я могу. Однако у меня много работы в деревне.

– Я скажу, чтобы тебя освободили.

– Нет, – возразил Мейнард, и она удивленно оглянулась на него, – так не годится. Я не желаю заниматься лишь легким делом, когда мои товарищи исполняют черную работу. Только если твой отец скажет, что мне дозволено, тогда я могу учить тебя, но все равно не слишком долго. И к тому же, – продолжил Мейнард, предчувствуя возражения, – зачем тебе язык франков? Или ты намерена увидеть наши земли?

– Может быть, – тихо сказала она, – может, однажды… если…

Договаривать Альвдис не стала, однако Мейнард и так угадал ответ. Если супруг решит взять жену в путешествие – не в набег, где есть место лишь воинам да валькириям, а, например, в торговую поездку. Тогда есть шанс увидеть иные города и людей. Северяне не только с чувством и толком грабили прибрежные районы – с большинством ближайших и даже с некоторыми дальними соседями они умудрялись успешно торговать.

Девушка хотела сказать что-то еще, однако появился Тейт, и серьезный разговор прекратился сам собою.



Альвдис гордилась собой: вот как ловко все придумала! Увидела Эгиля, что зашел в дом Бейнира поговорить с вождем, дождалась окончания беседы, а потом осведомилась словно невзначай, не надо ли силки проверить. Эгиль хотел сам отправиться, однако Альвдис сказала, что идет за ягодами и возьмет с собою Мейнарда, который, в случае чего, и защитить сможет, и расположение силков ведает. Эгиль согласился, старому воину не хотелось идти в промозглый лес, когда ноют кости; сознаться в этом не позволяет гордость, но кто же не примет достойную причину сделать так, как хочется. Правда, с сестрой увязался Тейт, воспользовавшись тем, что Даллы не наблюдалось поблизости и она не могла ему запретить, но общество брата было лучше, чем еще кого-то другого. Хотя никто бы не удивился, если бы Альвдис только с Мейнардом ушла.

Наверное, он и есть всамделишный христианин, думала девушка. Такой, как рассказывал старик-проповедник; чем-то Мейнард неуловимо походил на того неугомонного старика. Не в плане навязчивости (тут его еще разговорить нужно, сам в беседу вступает редко и словно бы неохотно, но потом втягивается и рассказывает живо и интересно), а в том, что сумел своей добротой и теплым отношением снискать уважение почти всех в деревне за такое короткое время. Не только ведь повествования по вечерам выделяли этого раба среди всех остальных, не только его готовность помочь, а словно бы сияние, от него исходившее. Альвдис это чувствовала, и, наверное, ощущали все остальные. Не зря Мейнарда, единственного из всех новичков в деревне, отпускали спокойно одного за ее пределы, не опасаясь, что он исчезнет на горных тропах. Ему могли уже доверить присмотреть за ребенком или же вот сходить вместе с детьми вождя в лесную глушь. Кроме того, у него единственного из новых рабов имелось оружие – нож. Эгиль сам дал его Мейнарду, убедившись в благонадежности и в том, что монах умеет обращаться с клинком.

Альвдис же в какой-то момент поймала себя на том, что ей нравится смотреть на чужака – не только потому, что он хорошо работает или улыбается детям, а потому, что он сам, все его движения, все слова и взгляды притягивали ее с неведомой силой. Она смутно начинала понимать: это и есть то, о чем поется в песнях скальдов, повествуется в древних сказаниях. Она узнавала похожие взгляды: когда Далла смотрела на Бейнира, когда влюбленные пары давали клятвы во время больших осенних свадеб… Ей самой еще рано было думать об этом, так она полагала до тех пор, пока в селении не появился Мейнард. Обычно замуж выходили не рано, и когда-то Бейнир говорил, что не отдаст дочь никому до того, как ей исполнится двадцать, и позволит ей выбирать. Но вот уже давно не слышно таких разговоров. Альвдис полагала, что Далла потихоньку подговаривает отца поскорее избавиться от нее. Они с мачехой не враждовали, нет… но иногда и враждовать не нужно.

И Альвдис, пока еще никому не обещанная, никого не избравшая, решила, что от нескольких взглядов ничего не сделается. Ничего не будет, если она станет слушать, как франк рассказывает сказки, или решится и попросит его научить ее чужому языку, или схитрит, вот как в этот раз с Эгилем. Но с каждым днем она ощущала все сильнее, как липкая паутина чувства, доселе ей неведомого и неподвластного, опутывает ее с ног до головы. Вечерами, отправляясь спать, Альвдис долго лежала на кровати и смотрела в окно, где полыхали осенние звезды. Их холодный острый блеск, казалось, ранит сердце…

Чужак манил Альвдис, как охотничий костер приманивает лисицу. Она знала, что должна сопротивляться этому, знала, что не должна поддаваться чувству, – и не могла.



Они вышли к краю леса; здесь заканчивались заросли елей, ольхи и рябины и начинался горный склон, на котором тут и там были прихотливо разбросаны громадные валуны, покрытые мхом и лишайником. Мейнард остановился, окинул взглядом это каменное буйство и заметил:

– Словно великан разбросал.

– А ты видел великанов? – тут же повернулся к нему Тейт, охочий до всяких чудес.

Мейнард усмехнулся.

– Ну нет, господин, врать тебе не буду. Не видел. Однако же видел людей таких высоких, что в доспехах и на коне их можно было принять за великанов – особенно если испугаться сильно… Можно тут костер развести да поесть. Как думаешь, госпожа?

Альвдис кивнула. В желудке урчало, и захваченные из дома запасы не следовало тащить обратно, когда можно съесть.

Мейнард скрылся в подлеске и вскорости вернулся с охапкой веток, ловко разложил костер, разместив его на каменной крошке у ближайшего валуна, чтоб остатки травы не занялись. От огня повеяло живительным теплом, и Альвдис, устроившись поближе к костру на свернутом плаще, протянула к пламени руки. Тейт приткнулся рядом.

– Это не великаны, – сказала ему Альвдис, – это лед.

– Лед?

– Да, ледник. Отец ведь возил тебя к нему – вот и здесь был такой же, он двигал камни, а потом лед растаял, и они остались тут лежать.

– Но отец не говорил, что лед двигает камни…

– Это старики говорят, а они хорошо знают. Лед идет медленно, однако он такой тяжелый, что катит камни с собою. Проходит очень много лет, и лед исчезает, но камни не могут растаять. Они могут только растрескаться, рассыпаться в пыль… и то уже после нас.

Альвдис заметила, что Мейнард прислушивается. Она перестала греть руки у огня и достала из корзины провизию – круглый, только с утра испеченный хлеб, несколько кусков вяленого мяса, яблоки. Охотники осенью часто уходили в леса и принесли много добычи; земля словно отдаривалась, принося Бейниру разные приятные сюрпризы после большой потери. Завалили многих кабанов, забредавших сюда северных оленей, даже трех лосей добыли. Тинд ходил на кнорре на острова в Северном море и привез много моржовых шкур. Словом, на зиму и весну деревня была едой обеспечена.

У Мейнарда в сумке обнаружился кувшинчик с пивом, и, разложив пищу на чистой тряпице, путники все вместе поели, причем Альвдис не потребовала, чтобы раб ушел и ел отдельно от них. Можно было вообразить, будто Мейнард – такой же, как они. Равный…

Он стал гораздо крепче за эти два месяца, полностью оправившись от болезни; таким он, по всей видимости, был раньше. Черные волосы он перевязывал ремешком, глаза, не замутненные хворью, сверкали лиственной зеленью, а черты лица казались высеченными из такого же валуна, что лежали тут поблизости. Мейнард отпустил короткую бороду и усы, подрезая их, когда слишком уж отрастали, и при том не выглядел старым, как раньше, а словно бы помолодел. Его руки, худые, но сильные, сейчас ловко резали яблоки пополам и затем на четвертинки. Альвдис поглядывала на него и испытывала глубокую, яростную радость оттого, что не сдалась тогда, что решила спасти. Он не впустил ее внутрь, да, и теперь девушка тоже чувствовала невидимую защиту вокруг него, хотя уже давно не пробовала применить свой дар к Мейнарду. И все же…

Хотя, может, погибни он – было бы проще… Альвдис подумала это и ужаснулась самой себе. Нет, так нельзя, это плохо.

Мейнард, видимо, заметил промелькнувшее на ее лице замешательство, потому что спросил негромко:

– Не пора ли возвращаться, госпожа?

– Нет, – поспешно сказала она, посмотрев на солнце – оно пряталось сегодня за облаками, но Альвдис безошибочно угадывала, где оно. Тейт устроился рядом и сонно сопел, задремав после длинной прогулки на свежем воздухе и плотного обеда. Альвдис укрыла брата плащом. – Мы успеем возвратиться до сумерек, даже торопиться не будем. Или, – улыбнулась она, – ты снова заведешь речь о работе, которая тебя ждет?

Он пожал плечами.

– Я раб. Я должен работать. За это вы меня кормите и даете кров.

– Но ты был свободным человеком… – она запнулась, не договорив, и возразила самой себе: – Хотя, что это я! Ты был монахом и служил вашему Богу. Разве это свобода?

– Ну, я думал, что Господь ее дает, – невесело усмехнулся Мейнард. – Свободу… От себя прежнего, от всего, чем ты был и что сделал… А потом…

– Это не так?

– Откуда ты знаешь так много о христианах, госпожа? – спросил Мейнард, не дав ответа на ее вопрос. – Не думаю, что ты часто беседовала с рабами.

– И тут ты неправ, – покачала головой Альвдис.

Она рассказала ему о старичке-проповеднике, а Мейнард внимательно слушал. Когда Альвдис закончила говорить, чужак заметил:

– Вот брату Луке рассказать бы об этом человеке! Тот старик, он знал свое предназначение. Оказался у вас и продолжил делать то, во что верил. Это хорошо: значит, он нашел Бога.

– Нашел? – переспросила Альвдис. – А разве твоего Бога нужно искать? Он потерялся?

Мейнард невесело хмыкнул.

– Нет, это мы потерялись. Блуждаем в сумерках и зовем Бога, и иногда нам кажется, что Он отвечает… В монастырях, в святых местах, вроде Палестины, откуда родом Сайф, говорят, Господа отыскать легче. Там много святынь, которые помнят Христа… А ты разве никогда не теряла своих богов, госпожа?

– Как их можно потерять? – Альвдис повела рукой. – Они повсюду. Ньёрд дает нашей земле плодородие, Фрейр приносит лето, Эйр помогает нам, когда мы врачуем. Локи дал нам огонь, хоть он и хитрец, – девушка указала на костер. – Все, что нам нужно, преподнесли нам боги, и я вижу их каждый день, и как я могу потерять их или… сомневаться?

– Но ты разве видела их? – улыбнулся Мейнард. Кажется, его немного забавляли ее речи. Конечно, ведь для него она – язычница. – Слышала их голоса, они разве говорили с тобою? Они подсказывали тебе что-то?

– Конечно, – убежденно произнесла Альвдис. – Просто голоса богов звучат не так, как человеческие. Хотя, говорят, и с людьми боги беседуют на их языке, но чаще всего – нет, на своем изъясняются. Земля подсказывает, что делать, и когда думаешь о чем-то, чувствуешь, как боги готовят тебе правильный путь. Хотя и запутать могут, тот же Локи… Их голоса вплетаются в шелест листвы, рев волн, стук молота. Когда ты делаешь что-то правильно, боги довольны. Я знаю это, потому что… – тут она застеснялась немного, однако все-таки произнесла: – Потому что Эйр была довольна, когда я вылечила тебя. Она дала мне понять это.

Мейнард явно заинтересовался.

– Ты считаешь ее своей покровительницей?

– Одной из, – кивнула Альвдис. – Я знаю, что она со мной, когда прихожу к больным. Люди советовали мне оставить тебя и дать тебе умереть, но я сомневалась. Мне хотелось, чтобы чудо жизни не погасло. Так, видимо, говорила мне Эйр, и вот ты здесь благодаря ей. – Она подумала и добавила серьезно: – Может, и твой Бог не хотел, чтобы ты умер; но этого я не знаю. Это ты должен у Него спросить и услышать ответ.

Мейнард молчал. Облака низко летели над каменными развалами, изредка в прорехах проглядывало бледное солнечное небо, словно кожа сквозь одежду бродяги. Здесь, на высоте и в тишине у подступающего леса, Альвдис еще сильнее ощущала то, о чем только что говорила Мейнарду. Боги повсюду, они не только смотрят из Асгарда и иных миров или же, сменив лица, появляются среди людей иногда; они и в облаках этих, и в небе, и в пожухлой траве, среди которой блестит слюдяная крошка. Они в теплом дыхании Тейта, его решимости и доброте, в странных глазах чужака – хоть он сам в такое не верит. Богам все равно, верят в них или нет. Они просто есть.

Альвдис понимала, что ей не хватит слов рассказать франку, как именно она чувствует богов и мир вокруг себя, и надеялась лишь, что Мейнард не счел ее глупой или же убежденной в том, чего на самом деле не существует. Она смутно понимала: он что-то потерял и что-то ищет, но найдет ли? И не кажутся ли ему смешными ее слова? Альвдис снова захотелось ему помочь, как тогда, в болезни. Только болезни телесные она врачевать умела, а душевные – нет, не догадывалась, как. Человек болен, если не может увидеть богов, и тут недостаточно желания захотеть вылечиться. Мейнард, видимо, не смог.

– Значит, ты потерял своего Бога? – Альвдис повторила вопрос, и на сей раз Мейнард, пожав плечами, ответил:

– Может быть. А может быть, и нет. Наш Бог не так понятен, как ваши, госпожа. Его пути неисповедимы, Он часто подвергает нас испытаниям, и когда мы ропщем на Него, испытания становятся еще сильнее. И не предугадать, чего Он хочет от тебя, кроме истинной веры. Даже она не… – Он прервался и, посмотрев на небо, встал. – Впрочем, что толку говорить о таком. Буди своего брата, госпожа. Нам пора возвращаться.



Обратный путь оказался тяжелее, чем думали, хотя, казалось бы, не в гору идти, а с горы. Но драные облака наконец собрались с силами, слепились в уродливую тучу и принесли дождь, летевший в лицо и через некоторое время превративший тропу в ручей. Хотя было еще не поздно, вокруг стремительно сгустились сумерки, плотные, как дерюга. Еловые лапы загораживали свет, и несколько раз Альвдис, знавшая эту тропу как свои пять пальцев, едва не поскользнулась. Тейт шел рядом с сестрой, чтобы в случае чего поддержать ее, а Мейнард через некоторое время обогнал детей вождя и пошел впереди, иногда предупреждая о коварных скользких камнях или расщелине. Волосы франка намокли, однако он не спешил набрасывать капюшон. Казалось, Мейнард наслаждается плохой погодой, этим небезопасным спуском и самим своим пребыванием в лесу. Может, здесь он ощутил свободу, которой теперь у него нет?

Альвдис думала о том, почему они решили все, что франк не сбежит. Ведь он в селении так недавно… Однако отец принял его слово (отец, который два месяца назад слюной брызгал от ярости, стоило лишь заговорить о новых рабах!), все остальные приняли, и откуда-то они знали, что Мейнард его сдержит. Что в нем такого, в чужаке, что люди ему доверяют? Как можно узнать человека за такое короткое время? И тем не менее…

Сейчас, во время долгого пути обратно и после короткого, но откровенного разговора с Мейнардом (пусть не о тех вещах, о которых Альвдис хотела бы его спросить и страшилась), она могла себе позволить подумать честно. Ей очень нравился чужак, нравился настолько, что, будь он воином, даже не слишком знатным, Альвдис указала бы отцу на него и сказала бы, что этого себе выбирает. Женщины северян пользовались достаточно большой свободой выбора, и конечно же, дочка вождя обладала привилегиями, присущими ее положению. К тому же, она давно не единственный ребенок Бейнира, у него есть Тейт, наследник, и, может, Далла однажды произведет на свет еще детей – так что можно уговорить отца и заставить его одобрить того мужчину, которого Альвдис сама выберет себе в мужья. Но Мейнард – не северный воин, он раб, да еще монах. Пусть он говорит, что потерял своего Бога, старичок-проповедник очень хорошо объяснил Альвдис насчет обетов и пострига. Это она понимала: есть клятвы, какие нельзя нарушить, иначе боги за такое отомстят, и отомстят жестоко. Ничто тебе не поможет, если боги на тебя злы. Даже если это чужой бог. Особенно если это он.

И если нельзя получить счастливую жизнь с тем, к кому потянулась душа, значит, не стоит ввергать их обоих в соблазн. Альвдис понимала, что никогда ни словом, ни взглядом, ни жестом не даст Мейнарду понять, как сильно он задел ее сердце. Знать бы еще, чем…

Настроение у нее не сделалось лучше, когда путники наконец вышли из леса и вдалеке, у причала, Альвдис увидела сквозь пелену дождя чужого «дракона». Это значило, что прибыли гости. В воздухе висел запах дыма, еще усилившийся из-за дождя, и дом Бейнира был хорошо освещен – даже от леса видно. Придется идти и улыбаться гостям. Альвдис этого совсем не хотелось сейчас, хотя обычно она радовалась, когда приезжали новые люди и можно было поговорить с ними, узнать новости и послушать сказания.

Мейнард прошел с детьми вождя полпути до деревни, а потом поклонился, распрощался и исчез в сгустившихся сумерках, ни разу не оглянувшись. И это огорчило Альвдис еще сильнее. Она молча шла за Тейтом, которого прибытие гостей обрадовало, и он болтал без умолку.




ГЛАВА 7


Хродвальд Черный был одним из дальних соседей Бейнира и владел землями дальше в Аурланде, хотя и не такими богатыми, как здесь. Путь на «драконе» в гавань Флаама занимал всего несколько часов, и потому Хродвальд приезжал и раньше, а также неоднократно ходил с Бейниром за добычей к далеким берегам. Альвдис знала этого человека и не любила его, хотя отец считал его если не другом, то хорошим приятелем и доблестным воином. Но у мужчин вообще другие понятия о том, кто по нраву и кто нет, женские предпочтения тут бессильны. Хродвальд был некрасив: коренастый и сутулый, похожий на медведя, с плоским лицом, которое заросло неровной щетиной. Но больше всего Альвдис не нравились глаза гостя – маленькие, темные, внимательные. Хродвальд смеялся коротким старческим смехом, хотя ему самому едва исполнилось тридцать или около того. Ходил он всегда в черной одежде, намекая на свою скромность (дескать, в битве на ткани рубахи и куртке не видна кровь врагов, зачем ею хвастаться – и так ясно, что многих убьет этот могучий воин), от души пил и ел на пирах и временами поглядывал на Альвдис так, что она пугалась. Девушка вообще-то мужчин не особо стеснялась, пользуясь своими привилегиями и как женщины, и как дочери вождя. Она умела говорить учтиво, умела расспросить и заинтересоваться тем, о чем рассказывают воины, и потому многие смотрели на нее с восхищением. Только вот с соседом было немного иное дело. Чем именно он отталкивал ее, Альвдис не понимала. Это было сродни той привязанности, которую она мгновенно ощутила к Мейнарду, только вывернутой наизнанку. Сайф, знавший множество мудреных выражений, однажды назвал это «нюхом на людей». Сама Альвдис думала, что это одна из составляющих ее лекарского дара, немыслимого без сострадания и тонкой чувствительности.

Девушка знала: однажды Хродвальд спросил ее отца, не будет ли тот любезен отдать ему свою дочь в жены; в те времена Далла еще не успела нашептать Бейниру, что не нужно слушать Альвдис, не нужно ждать, кого она выберет, а просто заключить выгодный союз. Да и Альвдис тогда была совсем девчонкой, потому отец Хродвальду отказал. Тот, однако, так и не женился – то ли не пошла ни одна за него, то ли сам не пожелал, – и знание это наполняло Альвдис дурным предчувствием. Оно еще усилилось теперь, в этот холодный осенний вечер, когда она провела у «высокого» места вождя достаточно времени, иногда покидая «женский» стол и помогая Далле подать что-то в знак уважения к гостю. Обычные воины довольствовались обществом слуг и служанок, которые сбивались с ног, и через некоторое время кликнули рабов, чтобы они помогали. Альвдис мельком увидела Мейнарда и порадовалась, что он тут.

Для мужчин веселье, когда они пируют большим обществом, и веселье нынче шло вовсю. На длинном столе, за которым на лавках сидели воины, стояли огромные блюда с едой, на столе поменьше – рога и кубки с медом и пивом. Подали лучшее мясо, хлеб, рыбу и мед. Бейнир сидел напротив Хродвальда у южной стены, рядом с ними пристроился Тейт, притихший и важный. Альвдис большую часть вечера провела с Даллой, и та внезапно относилась к ней по-доброму, что случалось с мачехой достаточно редко. Альвдис слишком огорчилась по возвращении, дабы не подозревать об истинных причинах этой доброты.

Стоял ужасный шум, воины хохотали, по круговой за столом их шла чаша с крепким пивом; рога с начертанными на них рунами осушались до дна, и слуги, ходившие вокруг столов с мисками, наполненными водой, и полотенцами, скоро сбились с ног. Хродвальд привез с собой певцов, один из них играл на арфе, играл прекрасно, словно легендарный герой Гуннар. Альвдис слушала переливы музыки и грустила.

Бывало, что приедут гости, и не о чем поговорить, однако тут явились давние соседи, и беседы текли рекой. Воины похвалялись подвигами и давали обеты совершить еще больше оных, и чем больше выпивали, тем больше становились и похвальбы, и обеты. Женщины, приехавшие вместе с Хродвальдом и остальными (таковых имелось не очень много, однако они все же были) рассказывали Далле об урожае в их землях, о том, чем кормить овец, чтобы шерсть была лучше, и какие травы добавлять, когда готовишь кабана, которого заколют на Йоль. Новости из соседних долин текли рекой: там-то появилась новая вышивальщица, которая умеет делать на тонких тканях легкие узоры, и потому невесты заказывают у нее покрывала; в Хьёрте разлилась река, впадавшая во фьорд, и затопила часть пахотного поля и один жилой дом; появилась неподалеку новая предсказательница, говорящая с богами, и ее дар так силен, что вожди ее слушают; охотники в горах уже видели волков, и те постепенно набирают зимнюю злобу… Альвдис же почти все время молчала, хотя иногда и отвечала на вопросы, обращенные непосредственно к ней, или же улыбалась в ответ на шутку, или же дополняла ответы Даллы. Через некоторое время Бейнир позвал жену и велел сесть с ним и гостями, оказывая всем честь; тогда Альвдис пригорюнилась совсем. Она следила за «высоким» местом и заметила, что иногда отец, мачеха и Хродвальд поглядывают в ее сторону. Может, ей это только показалось, однако Альвдис решила поговорить с отцом при первом удобном случае. Не на пиру, не на глазах у всех (и тем более не в присутствии Хродвальда), а потом, наедине.



Шанс побеседовать с отцом выдался лишь на другой день утром. Пировали до поздней ночи, и Альвдис поутру подкараулила вождя, когда он выходил из спальни. Бейнир громко требовал подать меду, и сейчас же, однако, увидев дочь, остановился.

– Могу ли я говорить с тобой? – смиренно спросила Альвдис. Она прекрасно знала отца и знала, что поутру после пира он всегда в хорошем настроении: Бейнир редко страдал от похмелья, для этого нужно было выпить совсем уж много пива и пить его с неделю, а сейчас гости только что приехали, да и от неумеренных возлияний вождь обычно воздерживался.

– Хм… что ж, – Бейнир окинул взглядом зал, где под столами храпели гости, а слуги прибирали остатки пиршества и уже тащили новые кушанья. Начинался день, полный радости. – Пойдем.

Без помех поговорить в доме было невозможно: у каждого найдется дело к вождю, тем более люди уже видели, что он проснулся. Однако, если Альвдис хотелось поболтать с отцом, и он соглашался, то они шли в ее комнату. Там можно было сесть и не торопясь побеседовать.

Альвдис прикрыла дверь; Бейнир прошел по комнате и выглянул в окно. Отсюда был виден склон горы, поднимающийся вверх, и незаконченный дом, на строительстве которого трудились рабы, и дальше, выше, над сломом хребта – сумрачное небо. Кажется, скоро пойдет снег.

– Так что ты хотела сказать? – спросил Бейнир, отвернувшись от окна.

Альвдис нерешительностью в разговорах с отцом никогда не страдала. «Если что-то хочешь сказать, то говори прямо и смотри в глаза, – учил ее в детстве Бейнир. – Так я пойму, что ты говоришь правду, и услышу тебя».

– Отец, я заметила, как Хродвальд смотрит на меня… Не даешь ли ты ему надежду, что я могу стать его супругой?





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69249196) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения